и миновав мол, мы увидели эскадру; она стояла там в сборе и казалась высокой на голубом море. Четыре корабля, и еще один побольше в стороне. Мы направлялись к «Несравненному». Флаг с гербами развевался на шегле большой мачты. Жерла орудий блестели в пушечных портах. Снасти бросали тонкую тень на гладкую воду; прозвонил колокол.
Гребцы торопились, налегая на весла, немножко пены брызнуло мне на руки. Мы причалили и по веревочной лестнице взобрались на борт. Было как раз время. Якоря подымались на ворот. Готовились к отплытию. Я остался один; мой отец поспешил к Адмиралу. Отход оборвал наше прощание. Начались перекрестные свистки; раздавалась команда через рупор. Натянутые паруса вздулись. Отец мой был уже в шлюпке. Мы приветствовали друг друга издали; больше мы никогда не встречались.
Грубый спор, мой выход с хлопанием дверью, день гнева, проведенный в блуждании по полям, суровость пейзажа, окружавшего замок, сильный ветер этого жгучего лета, резкость надменной натуры, каприз неуступчивой гордости, все это вместе с оскорблением, полученным от отца, несправедливость и нелепость которого я переживал снова и снова, сделало из меня какого-то иступленного бесноватого, и, набрав полные карманы булыжника, с яростью в голове и в руках, вечером, с методичным бешенством я разбил камнями все стекла на фасаде замка, так что один удар ранил лоб дворецкого и раздробил бокал, который протягивал ему отец, после чего все дамы вскочили в ужасе из-за стола и убежали.
Садовники нашли меня на другой день в чаще парка, где я просыпал хмель моей дикой выходки.
Эти честные работники, одряхлевшие у нас на службе, не очень были удивлены такой вспышкой. Они увидели в этом, без сомнения, естественное продолжение моих ребяческих проступков – распахнутых мною птичников, истоптанных лужаек, сломанных затворов и однажды варварски срезанных всех лучших роз сада, которые я разбросал по аллеям.
Во время этой выходки мне было семь лет. Воспитание мое с тех пор перешло из рук женщин в руки учителей, которые сменялись каждый месяц нескончаемой вереницей. Я вспоминаю престранные фигуры. Среди них были и толстые, и худые, с большими животами и плоскими спинами, с обликом духовных лиц и с учеными манерами, были истертые лица старых церковников и глупые физиономии юных мирян, от одних так и несло ризницей, от других – библиотекой. Я вспоминаю о них, как о нарушителях моей свободы, и от них всех остались мне кое-какие познания в латыни, еще меньше в греческом, никаких – по математике, отрывки из истории, и от одного из них, к которому я был достаточно расположен, и который где-то кончил свою жизнь поэтом, – точные сведения по мифологии вместе с знанием богов их знаков отличия и любовных историй.
Мои же – начались рано. Мансарды и житницы были местом моих похождений. Моим первым забавам служили матрацы горничных и связки сена пастушек. Мне были знакомы и призывные звонки, прерывавшие любовную игру, и лай собак, смущающий во время объятий. Я обнимал талии служанок
