монархию. Отменялись liberum veto, конфедерация и анархическое «право сопротивления», армия увеличивалась и модернизировалась. Екатерина возражала против конституции именно потому, что документ пытался превратить Польшу в могучую монархию, способную защитить себя от хищников-соседей. В конце января 1793 года Екатерина убедила Фридриха-Вильгельма II отказаться от поддержки Станислава и произвести второй раздел Польши. Пруссия аннексировала огромный кусок Западной Польши, а Россия забрала значительную часть территории на востоке. Выборная монархия и liberum veto были восстановлены. «Угрюмая» сессия польского сейма должным образом одобрила эти решения в сентябре 1793 года. Спустя год поляки восстали под предводительством харизматичного лидера Тадеуша Костюшко. Восстание было подавлено. В 1795 году австрийцы, русские и пруссаки окончательно поделили Польшу. Это была наглядная иллюстрация участи государства, население которого не может сплотиться ради собственного выживания.[431]
Нигде на это не обратили внимания больше, чем в соседней Германии. С одной стороны, большинство немцев считало, что суеверные, умственно неполноценные, ленивые, отсталые, грубые и двуличные поляки получили то, что заслужили; к религиозным и национальным меньшинствам после раздела страны стали относиться лучше. С другой стороны, параллели между двумя странами (разделенными конфедерациями в окружении хищных держав) были слишком очевидными. «Недавнюю судьбу Польши, – предупреждал один памфлетист, – повторит и Германия», если не приступит своевременно к реформированию империи.[432] «После окончательного раздела Польши, – предрекал реформатор Йохан Якоб Мозер, – настанет наша очередь быть съеденными».[433]
Между тем наступление австрийцев и прусской армии под командованием герцога Брауншвейгского было остановлено в середине сентября 1792 года возле Вальми. За несколько месяцев французская контратака вытеснила союзников из Франции обратно в австрийские Нидерланды и Западную Германию. В конце ноября 1792 года была аннексирована Савойя. Вторжение революционеров в Нидерланды немедленно осложнило отношения с Британией. В феврале 1793 года Национальный конвент объявил войну Британии и Голландской республике. Через месяц последовал конфликт с Испанией. Все это сделало французскую политику еще более радикальной. Война спровоцировала массовую паранойю. В неудаче, постигшей французов при вторжении в Бельгию в апреле 1792 года, винили короля и загадочный «австрийский комитет», предположительно руководивший из-за кулис французской политикой. В конце мая священников, отказавшихся присягнуть гражданской конституции, депортировали как потенциальную угрозу безопасности страны. Кульминацией массовой истерии стали «сентябрьские убийства» заключенных-аристократов, которых обвиняли в сотрудничестве с врагом. Вскоре подозрение пало и на королевскую семью, ибо ходили слухи – вполне обоснованные, – что она «стакнулась» с врагами революции за рубежом. В начале августа
Jerzy Lukowski, Liberty’s folly. The Polish – Lithuanian Commonwealth in the eighteenth century, 1697–1795 (London and New York, 1991), p. 265.
David Pickus, Dying with an enlightening fall. Poland in the eyes of German intellectuals, 1764–1800 (Lanham etc., 2001), pp. 36–45, 54–9 and 126–31 (quotation pp. 126–7).
Moser’s warning is quoted in Burgdorf, Reichskonstitution und Nation, p. 343.
