голову о плиты тротуара.
– Иди, ступай! – отталкивала меня третья. – Зачем про скалу сказал? Он же после скалы такой…
– Я не… – бормотал я, растерянно отступая. А в голове не утихали, странным напутствием звучащие, слова безумца: «… скалы… в скалы… на скалы…»
«Он после скалы такой…»
Значит, этот человек побывал там, откуда никто не возвращается?! Значит, там действительно что-то есть такое…
За этим чудом и загадкой идти за тридевять земель не надо. Ни визы, ни деньги не требовались. Но не шёл туда ни один горожанин, точнее, ни один здравомыслящий горожанин. Более того: всех приезжих и приблудившихся остерегали: туда нельзя. Там – скала…
Что за скала? Какая скала? Чем она страшна, эта скала? Да и где она, эта скала, в конце концов?! Но – нельзя! Оттуда не возвращаются.
Совсем недалеко от города, на северной его окраине простирался обширный пустынный район, состоящий из множества мелких, от двух до двух десятков метров высотой пологих холмов, поросших дикими, никогда не кошеными травами. Скотину там тоже не пасли. А если забредала какая животина вроде нашей вездесущей Олимпиады, никто не шёл забирать, ждали, пока сама вернётся.
Скала… Почему пустырю дали столь неподходящее имя, одним небесам ведомо. Но так оно было испокон веков.
Оттого, что мы не знаем каких-то законов, понятий, – они существовать не перестанут. Оттого, что, узнав, мы трактуем их по своему усмотрению, их истинное значение не изменится. Это людские законы моральности «что дышло» верти, надоели – отменили, другую мораль доказываем. Но, несмотря на Лобачевского, Евклида никто отменить не может.
(из дневника отца)
Дома я, как бы ничего не ведая, равнодушно спросил у матери, знает ли она юродивого у храма, и почему он болен?
– Да, вот же ж… – буркнула мать, готовя подойник и выглядывая за воротами запропастившуюся Олимпиаду с её козлятушками-ребятушками. – Учёный, вроде, человек был, а людей не слушал. Пошёл ту скалу смотреть… А, чтоб тебя! – вскричала она, прерывая ворчание, – опять эта дурёха туда ушла, да ещё и детвору за собой потащила! Ладно, их накормит, а нам что – без молока сидеть, ждать, пока вернуться изволит?!
Я выглянул за ворота. Дом наш был на одной из улиц северной окраины, что словно лучи разбегались от пресловутого пустыря Скалы. Потому все холмы и холмики виделись, как на ладони. И наша Олимпиада белоснежным изваянием на вершине самого высокого холма, в живописном окружении козлиного выводка.
– Мам! – пожал я плечами. – Ну, глупости ведь! Давай, пойду, приведу. Ведь на глазах же…
– Нет! – вдруг истерично преградила мне дорогу родительница. – Не пущу! Нет! – она отпихивала меня от ворот в глубину двора. – «На глазах…» Отец ваш тоже вот так… на глазах… – и сникла, осела на подвернувшийся чурбан,
