в большой такой стране найдется и ему уголочек. Он привык уже в армии, чтоб за него думали, куда-то вели, направляли, определяли, так не может быть, чтоб сейчас вот взяли и кинули его одного на произвол судьбы.
А ноги меж тем сами вели его к водокачке, и не вели – прямо так вот и тащили. И только он завернул за округлость кубового помещения, сразу и увидел ее – сердце его радостно вздрогнуло. Там, возле кубовой, был и еще народ, в немалом числе был, но он лишь ее и увидел.
– Здравствуйте, девушка.
– Здравствуйте, здравствуйте, – ответила девушка, выпрастываясь из высоко поднятой шинели. – Вы кто будете?
– Да никто, днем приходил за кипятком и вас заприметил.
– Заприметил, значит?
– Заприметил.
– А ты с какого эшелона и как тебя зовут? – решительно перешла она на «ты».
И он чистосердечно все ей рассказал: и про эшелон, про то, что ехал он в другом эшелоне, да беда приключилась, и что зовут его Данилой, фамилия у него будет Солодовников.
– А меня зовут Марина, и сижу я здесь четвертые сутки.
– Вот как. Чего же делать-то?
– А вот чего. Ты возьмешь меня с собою. У вас все же эшелон есть, и он поздно или рано все равно куда-то пойдет.
– Конечно, поздно или рано. Только как быть-то, одна солдатня в вагоне, да и в эшелоне почти во всем.
– Скажешь, я твоя родственница, двоюродная сестра, ты меня нечаянно встретил.
– Ну-у, коли так, оно конечно.
– А раз конечно, бери чемодан – и айда к тебе домой.
– Ну-у, айда так айда.
Он взял чемодан, Марина надела рюкзачишко, из которого, догадался Данила, она уже почти выела харчишки.
В вагоне почти не было народу, все на танцах, на гулянье. Дежурный по вагону, сидя спавший возле печки, забитой жарко топившимся углем, вскинул голову, точно воробей на зерне, ничего не разобрал со сна: вагон из-за безлюдья освещался только от печки, – и снова погрузился в сладкую дрему.
Данила подтащил Марину за рукав к нарам, забросил чемодан наверх и прошептал, подсаживая ее:
– Лезь, мое место крайнее, возле окна, с краю и лепись.
Он еще деликатно потоптался внизу, считая, что женщине перед сном надо чего-либо с собой сделать, но чего точно, не ведал. А когда прыжком вбросил себя наверх и нащупал спутницу, она уже не шевелилась, она спала, не сняв шинели. Он осторожно придвинулся к ней, накрыл своей шинелью сверху ее и себя и успокоенно, даже жалостливо подумал: «Устала, бедная», – и сам уснул. Но спал чутко. Ночью часто ощупывал рукою рядом лежащую спутницу, поправлял шинель. Она не шевелилась и не слышала, как уже в глухой час забегали подле эшелона люди с фонарями, закричали: «Все по вагонам!»
Скоро вагон дрогнул, по составу покатились щелчки буферов, и вот он уже покатился в ночь, вдаль, Данила успел еще подумать: «Ну, теперь-то
