мокрые опилки. Мисок не полагалось, все по очереди черпали из бадьи пригоршней. Еще дали каждому ломоть хлеба, не поймешь, то ли он белый, то ли черный, но Митька обрадовался и такому. Есть хотелось жутко, в животе то и дело подозрительно булькало, а кишки слипались друг с дружкой – обедал-то по-человечески лишь позавчера, дома. А потом…
Потом помнилось смутно, какими-то рваными, выхваченными из темноты кусками. Сумрачные елки в парке, крутящаяся воронкой тень – и каменные своды, чадящее рыжее пламя факела, боль в голове, бородатые стражники, их толстые короткие копья. И барак, и эти невозможные люди…
Впрочем – не люди. Рабы, предназначенные на продажу, а раб здесь человеком не считается, он что-то вроде лошади, только дешевле. Здесь – это в “Светлом Олларе Иллурийском”. Имелся еще и какой-то Оллар Сарграмский, или попросту Сарграм, с которым сейчас то ли война, то ли хлипкое перемирие. В бараке этого не знали, сюда, видимо, согнали исключительно местных, а те иностранными делами не шибко интересуются, у них своих забот хватает. Вот, к примеру, предстоящие торги…
Голова раскалывалась от боли, от жары, от вопросов. Только вот некого спрашивать, да и так ясно – куда бы он ни попал, он именно что “попал”. Неизвестное будущее уже скрутило его своими кольцами, как хищный удав.
Самое удивительное – он понимал здешний язык. Вчера, когда стражники пинками выгнали его на свет и бросили в допотопного вида телегу, запряженную парой скучных быков, было не до того. А здесь, в бараке, среди десятков людей, слыша их разговоры… Сперва ему казалось, что говорят по-русски, но скоро он сообразил, что местное наречие ничуть не похоже ни на русский, ни на английский, а больше ему сравнивать было не с чем. Но, однако же, он ясно всё понимал, а когда его о чем-то спрашивали – без труда отвечал, чужие слова слетали с языка точно с детства знакомые. Поначалу он, правда, заговорил по-русски, но, поймав несколько удивленных взглядов, быстро поправился. Ему не пришлось, как в школе на уроках иностранного, сперва строить фразу в уме и лишь потом ее произносить, губы с языком работали сами, без подсказки мозгов. И лишь краем сознания он ловил звуковые тени слов – странные, непривычные, но неожиданно красивые.
Ему, однако, хватило сообразительности помалкивать. Все равно от этих грязных небритых мужиков ничего не добьешься, только на себя внимание обратишь. Начнешь спрашивать, куда, мол, я, московский восьмиклассник, попал, да как пройти на Щербаковскую улицу, да я в прокуратуру пожалуюсь – и готово, сочтут психом. А может, тут психами крокодилов кормят? Или примут за колдуна и потащат на костер – Митька смутно вспоминал прошлогодний учебник истории, про всякую там инквизицию и прочую фигню.
К счастью, его никто особо и не расспрашивал. Кого тут волнует четырнадцатилетний пацан, пускай и непривычно для этих людей чистый? Если сперва на него и посматривали с недоумением, то вскоре потеряли всякий интерес. Судьба свела их случайно, завтра торги, и больше они не встретятся, так чего лезть в душу? Да и не был он тут самым младшим – в бараке крутилось несколько мелких детей, лет по восемь, не больше, хватало и подростков, его сверстников. Вопреки Митькиным первоначальным опасениям, ровесники его не задирали, они либо невнятно болтали между собой, либо играли в какую-то местную игру, что-то типа костей: бросали на земляной пол несколько камешков, следили, как они ложатся, оживленно спорили, иной раз чуть не доходя до драки – но сдерживались, то ли старших остерегались, то ли надсмотрщика.
Тот, поджарый, наголо бритый мужик, несколько раз заходил в барак, крутил носом, демонстративно поигрывал плетью и, не обнаружив ничего интересного, удалялся.
Еду принесли лишь к вечеру, двое пожилых кряжистых дядек. Тоже, видимо, рабы, поскольку из одежды у них имелись лишь неопределенного цвета набедренные повязки. Впрочем, у населения барака и того не было. Митька, ясное дело, сперва смущался и даже невзначай прикрывал низ живота скрещенными ладонями, но после успокоился – что он, в самом деле, такого не видел? В бане, на медосмотре… И он ведь здесь не особенный, он как все, перед кем стесняться-то?
Волновало другое – что с ним будет дальше? Из разговоров он понял, что скоро торги, и значит, его, наверное, кто-нибудь купит. Ничего хорошего от этого ждать не приходилось, в этом Митьку убеждали и с грехом пополам вспоминавшиеся параграфы учебника истории, и прочитанные там, в прежней жизни, книжки. Да и обрывки здешних разговоров оптимизма не внушали. Еще повезет, если купят в дом какого-нибудь городского кассара, здесь это вроде дворянина, короче, аристократия. А вот если придется отправиться в сельское поместье или, того хуже, в мраморные каменоломни… О них люди из барака говорили, понизив голос и вспоминая многочисленных здешних богов.
Впрочем, иногда он ловил себя на мысли – а не один ли хрен? Единственное, что всерьез его волновало – вернется ли он когда-нибудь назад, в Москву, увидит ли маму? Как она сейчас там? Мечется ведь, нитроглицерин глотает. Наверное, и отцу позвонила, забила на свою гордость. Он не видел отца с третьего класса, мать после развода “сожгла все мосты”, но Митька знал, что отцовский
