уголовное дело.
– Браться, – сказал Казначеев. – Обазательно браться!
– Вы, стало быть, знаете, о каком деле идет речь?
– Понятия не имею. Просто дел, за которые адвокату не следует браться, не существует.
Надо было сказать: «да, да, конечно», «ну, разумеется, само собой», потому что таких дел действительно не существует, и юристу, который не знает азбуки своей профессии, нечего делать в адвокатуре. Но что это за разговор, если только поддакивать?..
– Так ведь преступление-то ужасное.
– Тем более. – Казначеев заговорил со мной строго и даже, мне показалось, со все нарастающим раздражением. – Чем оно ужаснее, тем ваша роль важнее.
– И надежды нет никакой – все доказано, все…
– То есть как доказано? Кем? Когда? Ведь суд еще не состоялся. Как же можно говорить, что доказано хоть что-то? И почему это вы, именно вы, адвокат, уже вынесли приговор. Вы разве судья?
Я попробовал возразить, но он перебил меня, заговорил быстро и нервно:
– Наверно, убийство, не так ли?
– Да.
– Месть? Корысть? Или из низменных побуждений?..
– Из очень низменных…
– Убита женщина?
– Ребенок…
– Кем?
– Отчимом.
– Убийца сознался?
– В том-то и дело! Полностью… Сначала отпирался, а потом сознался во всем.
– Вот видите: сначала не признавался.
– Что с того? Надеялся выкрутиться. А потом улики приперли, вот и сознался.
– Ну, это еще не факт! Мать ничего не знала?
– Напротив, была его соучастницей.
– Вот это да!.. Завидую вам: работка предстоит интересная…
Я напомнил: недавно ему попалась как раз такая работка, и он ее выполнил с честью. Но – нет: похожего дела у Казначеева не было, а если и было, то очень давно, и вовсе он не выиграл его – проиграл. Словом, точь-в точь как в «том» анекдоте…
Мудрено ли?! Если оно было хоть чуть похоже на дело Николая Кислякова, то и правда – как его выиграть?
Тоне я так и сказал:
– Хорошо, я поеду. Но надежды нет никакой – имейте это в виду. Никакой, даже крошечной…
Ее лицо скривилось, она заплакала, заголосила, и это было так страшно, что в нашей консультации (так назывались тогда адвокатские конторы), притерпевшейся и к горю, и к слезам, поднялся переполох. Кое-как мы ее успокоили, она смолкла, но слезы все текли по смуглому, в рябинках и морщинах, лицу, постаревшему сразу на десять лет. Она и так-то была некрасива – скуластая, с приплюснутым носом, почти безбровая матрешка, в небрежно повязанном пестром платке. Тоненькая, стройная, она подчас казалась ребенком, которого сломила совсем недетская, не ко времени грянувшая беда.
Брату ее, Николаю,
