style="font-size:15px;"> – Раб, – поправил ее голос, и оба засмеялись. Похоже, между ними было полное согласие.
Ури
«Сердце красавицы склонно к измене и к перемене, как ветер мая!» – мелодия прицепилась, как верблюжья колючка, и невозможно было от нее отвязаться.
«...и к перемене, и к перемене, как ве-е-е-тер мая!»
Ури уже не мог вспомнить, сколько раз он повторил эти игривые слова, а желтая струя, истекающая из него в старинный фаянсовый унитаз, все не иссякала. Унитаз был украшен по ободку алыми розочками в симметричных розетках зеленых листьев, такими же розочками, только чуть-чуть покрупней, было усыпано дно огромной фаянсовой ванны, возвышающейся в углу на изогнутых бронзовых ножках с растопыренными стальными когтями.
Стрелки фаянсовых, пестрящих розочками часов показывали девять двадцать. Но никак не утра – за высоким окном, задернутым ситцевой в розочках же занавеской, царила непроглядная тьма. По всему выходило, что он проспал почти полные сутки – просто чудо, что его мочевой пузырь не лопнул где-то на пути к выздоровлению. Потому что он, кажется, выздоровел – в голове было ясно и пусто, в груди не клокотала мокрота, боль в ноге была лишь слабым намеком, а не болью. И было весело, особенно после стакана зеленого едкого пойла, которое он, проснувшись, обнаружил на тумбочке и выпил без раздумий – так ему было велено в записке, подсунутой под стакан.
Ури спустил воду, и поток забурлил в воронке унитаза в безошибочном ритме арии герцога – «Пусть же смеются, пусть увлекают!».
«Но изменяю им раньше я! Да-да! Да-да – им ра-а-а-ньше-е-е-е я!» – пропел Ури под аккомпанемент потока и сам себе не поверил. Он ли это? Когда это он пел последний раз?
На чуть теплой батарее было приготовлено черное, в тон халата, махровое полотенце – если его и взяли в рабство, то это было, пожалуй, вполне комфортабельное рабство. Черт-те что – вместе с выздоровлением на Ури накатило совершенно непривычное, он бы даже сказал – непотребное – благодушие, настолько непривычное, что оно ощущалось неуютным, как чужеродное тело. Он благодушно сбросил чужой халат и, благодушно топча ногами разбросанные по дну ванны розочки, принял душ, а затем благодушно влез в свои джинсы, которые нашел аккуратно сложенными в ногах кровати.
Почему-то все время пелось и даже пританцовывалось.
«Тат-та-та! Та-та! Та-та!» – пропел Ури, в ритме вальса выскальзывая в коридор и зажигая свет. В коридоре музейно пахло мастикой и тускло поблескивал натертый паркетный пол, слегка похожий на тот, что был в зале школы для бальных танцев, которую Ури нехотя посещал в ранней юности по настоянию матери. Бедная Клара, черт бы ее побрал, всегда стремилась привить своему непослушному сыну основы европейской культуры.
«На носочки, шаг налево, два налево, – поворот!» Налево была кухня. Кухню он уже видел, а есть не хотелось.
«На носочки, шаг направо, два направо, – поворот!» Направо зеркальная гладь пола отражала глядящие друг на друга закрытые резные двери и упиралась в размашистый
