style="font-size:15px;"> – А почему вы против фашистов? То есть я тоже против, но вы же революционеры, и…
– А это им, гадам, за Испанию, Эрнста Тельмана и Вторую мировую! – свирепо сжав зубы, процедил товарищ Русаков, и хотя Артем опять ничего не понял, еще раз показывать свое невежество он остерегся.
Разлили по кружкам кипяток, и все оживились. Банзай принялся изводить бородатого какими-то дурацкими расспросами, явно чтобы позлить, а Максимка, подсев поближе к товарищу Русакову, негромко спросил у него:
– А вот скажите, товарищ комиссар, что марксизм-ленинизм говорит о безголовых мутантах? Меня это давно уже беспокоит. Я хочу быть идеологически крепок, а тут у меня пробел выходит, – его ослепительно-белые зубы блеснули в виноватой улыбке.
– Понимаешь, товарищ Максим, – не сразу ответил комиссар, – это, брат, дело не простое, – и крепко задумался.
Артему тоже было интересно, что мутанты собой представляют с политической точки зрения, да и вообще, существуют ли они на самом деле. Но товарищ Русаков молчал, и мысли Артема соскользнули обратно на ту колею, из которой не могли выбраться все последние дни. Ему надо в Полис. Чудом ему удалось спастись, ему дали еще один шанс, и, может, этот был последним. Все тело болело, дышалось тяжело, слишком глубокие вдохи срывались в кашель, а один глаз по-прежнему никак не получалось открыть. Так хотелось сейчас остаться с этими людьми! С ними он чувствовал себя намного спокойней и уверенней, и сгустившаяся вокруг тьма незнакомого туннеля совсем не угнетала – о ней просто не было времени и желания думать. Шорохи и скрипы, летевшие из черных недр, больше не пугали, не настораживали, и он мечтал, чтобы эта передышка длилась вечно: так сладко было переживать заново свое спасение. Хотя смерть лязгнула железными зубами над самым ухом, не дотянувшись до Артема лишь чуть-чуть, липкий, мешающий думать, парализующий тело страх, овладевший им перед экзекуцией, уже испарился, улетучился, не оставив и следа, и последние остатки его, затаившиеся под сердцем и в животе, были выжжены адским самогоном бородатого товарища Федора. А сам Федор, и бесшабашный Банзай, и серьезный кожаный комиссар, и огромный Максим-Лумумба – с ними было так легко, как не было ему уже с тех пор, как вышел он сто лет назад с ВДНХ. У него не осталось больше ничего из прежнего его имущества. Чудесный новенький автомат, почти пять рожков патронов, паспорт, еда, чай, два фонаря – все пропало. Все осталось у фашистов. Только куртка, штаны да закрученная гильза в кармане, палач положил: «Может, еще пригодится». Как теперь быть? Остаться бы здесь, с бойцами Интернациональной, пусть даже красной, бригады имени… имени… неважно. Жить их жизнью и забыть свою…
Нет. Нельзя. Нельзя останавливаться ни на минуту, нельзя отдыхать. У него нет права. Это больше не его жизнь, его судьба принадлежит другим с тех самых пор, как он согласился на предложение Хантера. Сейчас уже поздно. Надо идти. Другого выхода нет.
Он долго сидел молча, стараясь не думать ни о чем, но угрюмая решимость зрела в нем с каждой секундой, не
