смотрел дед, я понимаю только сейчас. Убедили тогда почти. Одно только условие мать выдвинула:
– Хочу лично встретиться с кагэбэшником. Пока его не увижу – согласия не дам.
– Конечно, увидишь, – ухмыльнулся Славик. – Витька несовершеннолетний, и потом, он согласился уже практически, только у мамки разрешение получить отпросился. Чего с ним разговаривать? Следующая встреча с тобой будет – помяни мое слово, уж я эту систему знаю хорошо.
Так и произошло. Ровно через две недели после встречи в военкомате родителей вызвали к директору школы. Я сразу догадался зачем. Решили так: отец с матерью пойдут к директору, а я со Славиком на всякий случай буду ждать их во дворе школы – вдруг понадоблюсь. Ох, как стучало у меня тогда сердечко. Не шалость мою мелкую они обсуждали, а будущую жизнь. Судьбоносные минуты – длинные.
– Не бойся, – ободрил меня дед. – Жизнь – она кривая. Прямые дороги только у дураков, потому что извилины у них прямые. Если судьба – пойдешь этой кривой дорожкой, а не судьба – кривых дорожек много, на тебя, во всяком случае, хватит. Только знай: какой дорогой ни иди, а попадешь все равно в одно место. Все кривые дороги в один клубок сплетаются, так что не переживай особенно.
Отпечатались у меня почему-то его слова, до сих пор помню. Тогда, во дворе школы, не обратил внимания – волновался сильно. А потом стал возвращаться к его мысли все чаще и чаще. Что-то в ней есть, что-то неуловимое, но важное и не до конца мною понятое. Возможно, когда-нибудь я пойму. А тогда, во дворе, я пропустил мимо ушей замечание Славика и молился, чтобы родители поскорее вышли из школы. Потому что невозможно уже ждать, холодеют руки, бухает сердце, и лопнешь, кажется, изнутри – от напора надежды и отчаяния одновременно.
Родители вышли быстро, минут десять или пятнадцать прошло. Это могло означать что угодно – как хорошее, так и плохое.
– Ну? – подбежал я к ним. – Взяли? Договорились?
– Баранки гну! – жестко ответила мама. – А ты губенки раскатал, дурачок… Не взяли они тебя! Потому что ты – еврей.
– Как еврей? Как еврей? – обалдел я. – Я русский, ну отец наполовину татарин… Ну и что?
– А Муся?
– Чего Муся? Ну да, еврейка. Но я же на четверть только, а может, и меньше… Неизвестно, кто у нее мама была…
– На четверть, говоришь, идиот? – прикрикнула на меня мать, задохнувшись от возмущения. – У Гитлера такие отмазы не проходили. И у них не проходят. Подумай только, Витя: и ты хотел всю жизнь работать на эту фашистскую мерзость! Ты только подумай… А мужик мне, кстати, понравился. Хороший мужик… И я даже согласилась. Он сказал, что твоим куратором будет. И обещал о тебе заботиться не хуже нас с отцом. Дал потом нам заполнить анкеты – обычные, как в отделе кадров. А там вопрос есть: «девичья фамилия вашей матери». Я и пишу: «Блуфштейн». Он аж затрясся, скотина! «Ой, – говорит, – ошибочка вышла! Ну, вы сами понимаете… Не надо анкеты дальше заполнять». Мы встали
