всемирного признания – это произошло несколько десятилетий спустя. Но она уже заявила о себе как литература очень талантливая, имеющая право на внимание.
Но и у Белинского было свое право на строгий приговор. Право, вытекавшее из сознания, можно сказать, предчувствия назревающих перемен в судьбе литературы, наступления того нового этапа, который мы теперь называем реалистическим. В такие переломные моменты возникает настоятельная необходимость строгой переоценки ценностей, разоблачения дутых авторитетов, бездарностей, которые незаслуженно провозглашены большими писателями.
И. Панаев вспоминал, что его особенно поразило следующее место из «Литературных мечтаний»: «У нас еще и по сию пору царствует в литературе какое-то жалкое, детское благоговение к авторитетам; мы и в литературе высоко чтим табель о рангах и боимся говорить вслух правду о высоких персонах. Говоря о знаменитом писателе, мы всегда ограничиваемся одними пустыми возгласами и надутыми похвалами: сказать о нем резкую правду у нас святотатство!»
Панаев в ту пору не знал, какое личное значение имело это признание Белинского. Ниспровергая литературные авторитеты, критик в то же время наносил удар по университетским авторитетам, жестоко разделавшимся с ним за «Дмитрия Калинина». Порою чувствуешь, что Белинский метит именно в них или по крайней мере и в них: «Люди, почти безграмотные, невежды, ожесточенные против успехов ума, упрямо держащиеся за свою раковинную скорлупку, когда всё вокруг них идет, бежит, летит!» Конечно, Белинский сгущал краски, преувеличивал – в полемике, в литературной борьбе без этого редко обходятся. Тем болезненнее были его удары. Легко представить себе, с каким чувством читали эти строки профессор Перевощиков, бывший ректор Двигубский…
И ведь действительно читали; и не только читали, но и поспешно наводили справки, что это за критикан сыскался; и с удивлением узнавали, что это тот самый, исключенный «по ограниченности способностей»…
По их понятиям, Белинский не смел говорить о судьбах литературы, о наших классиках, так как у него и диплома даже не было. А Белинский говорил, говорил перед всей читающей Россией, говорил без обиняков и оговорок, не справляясь о мнении других, не выспрашивая разрешения на собственную оценку, невзирая на принятые представления о художественных ценностях.
И еще дерзость состояла в том, что и о себе Белинский говорил во всеуслышание, как будто он был Бог весть какой важной персоной, академиком или крупным чиновником.
«Театр! Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?.. О, это истинный храм искусства, при входе в который вы мгновенно отделяетесь от земли, освобождаетесь от житейских отношений! Эти звуки настраиваемых в оркестре инструментов томят вашу душу ожиданием чего-то чудесного, сжимают ваше сердце предчувствием какого-то
