Торговом граде, в тыне, что Торг ограждает, – раздраженно ответил он.
– А чего их в чистом поле не поставили? – теперь уже ехидно спросил царь, – Ворота в тыне. Ордынцы, одним словом. Им только табор из телег возводить. Иди, Камай, спасибо тебе за службу и дружбу. Иди, ставь свою сотню к войскам. Всем сбор!
Государь собрал совет, приказал всем вязать плетенки из хвороста, по плетенке на каждый десяток воинов, да по бревну. На удивленно вскинутые взоры ответил коротко.
– Они за тын и мы за тын! Обнести город тыном по кругу и без царского повеления на то, к городу не бросаться. Нехай эти медведи почуют, как в берлоге обложенным сидеть, – он еще раз обвел всех взглядом, – Япанчу к городу не пускать, а этих всех не выпускать. Мы их измором возьмем. Еще чего, воев тратить. Как Пересвет учил, воя надо любить и холить.
– Дерзай царь, – за всех ответил Старицкий, – Дерзай на дело, за которым пришел…да сбудется. Всяк просяй – приемлет то и толкущему отверзается.
– Дерзайте и вы! – Иван встал, показывая, что разговор окончен, – Дружины Спаса Нерукотворного ко мне, к шатру! – напоследок скомандовал он, странно прислушиваясь к чему-то.
Спаянное железной дисциплиной войско начало медленно сжимать кольцо вкруг города, неумолимо, как могучая змея, усиливая стальную хватку. В каждой сотне при каждом князе, княжиче или воеводе, даже у наемных ушкуйников новгородских мелькали черные рясы псарей царевых. И откуда их развелось столько, кажись, только недавно была горстка вокруг трона государева, а теперь гляди, куда не глянь, везде псарь. Кинешь камнем в собаку – попадешь в волкодава. Любую вольность в деле ли, в слове пресекал удар плети семихвостки, и жаловаться не моги, будь ты смерд или боярин, ответ был один. «Царев указ!». Удавка на шее Казани затянулась. Тын, построенный царскими войсками, замкнулся, и поверх нового земляного вала легли пушки. Иван похаживал между пушками, любовно поглаживая их черные, отливающие матовым блеском тела. Рядом шел князь Пронский пояснял.
– Это «Змей», это «Лев», это «Дракон», – он поименно знал все свои пушки. В ушах звучало, – «Гриф», «Свистун», «Сокол»…
– Любишь пушки-то свои? – спросил царь.
– Так они не люди. Не предадут и в спину сами по себе не ударят! – смело ответил Пронский.
– Это так. Это так, – задумчиво сам себе сказал Иван, – Командует ими кто?
– Пушкин, – улыбнулся Пронский.
– Смотри, что б он был верен, как пушки его! – государь пошел далее.
Большие или верховые тюфяки развалили свои жирные черные тела поверх вала и лениво посылали в город каменные ядра, а рядом с ними длинные и тонкие единороги огненного боя, тявкали калеными ядрами, поджигая на Торгу лавки и лабазы. Меж пушками рассыпались затинные пищали, длинные до сажени мушкеты, стрелявшие со станков железными ядрами, и постоянно гуляющие с места на место. Стрельцы-пищальники сведены были в отдельные полки и считали себя опорой государевой, потому шапки не ломали и выю не гнули. Вылазки,
