сегда, жили тайно, трепетно, но… Завершения всегда неблагополучны. Наивные вселенные имеют склонность тешить себя иллюзиями, осознание приходит постепенно, истина вызревает медленно, жгуче. Распускается вспышками. Крахом. Конец – так называется прозрение. Это итог, черта, за ней – отсутствие, за ней – ничто. К нему приближаешься постоянно, ежесекундно, и время бывает за, оно бывает искренне, оно старается помочь – приближение пределов задерживается, берега зависают в отдалении – но не замирают. Время тоже бессильно, оно тоже боится раскаяния. Мир задумывается, мрачнеет, набухает пороком и злобой, погружается в сумрак. Глаза, жаждавшие видеть тьму, видят её. Видят не беззвучием, не застывшей гранью, не масленностью черноты, ручейками заполняющей безбрежность, – видят серостью. Сумрачной серостью неба, пыльной серостью земли, тревожной серостью леса, беспокойной серостью вод. Блеклость – зыбкая, туманная, тяжело и надменно нависает над землёй, она сыра, она вязнет на пальцах – её соскабливаешь порой. То именуется днём. Потом блеклость тускнеет, выворачивается наизнанку, просит называться ночью. Ночью и зовётся. Ночь – тот же сумрак, но страшнее. Степенность не сдерживается порой, невинная блеклость наливается скорбью, – пытливый глаз улавливает тревогу и видит ночь. Критичность выправляется вскоре, заносы стираются натруженной правильностью, стороны меняют отражения. Зыбкая блеклость, печальный сумрак опять окрашивают горизонт равнодушием – оно позитивней отчаяния. Дни нравятся больше. Откос начертан, схемы заверены, сползание осуществляется с ехидной неизбежностью, – мир узнал, он понимает, ему ведомо…
В воздухе царила тягостная и беспросветная вялость. Шли дожди, беспрерывно, механически – пространство размеренно и степенно наполнялось влагою. Влага – жизнь, жизням будет естественней во влаге, её немало уже сошло с небес. Ну а вялость… чувство скучное, да, но не лишённое приятности. Порой её хочется, порой о ней мечтается – погрузиться в недвижимость и забыться. Тот самый, первый, тот – мечтавший всех яростней и безрассудней – не удостоился чести лицезреть свои грёзы в реальности, но они осуществились. Недвижимость – её так много теперь, что движение рассматривается порой лишь как теоретическая предпосылка, философская аллегория. Мало кто верит в него сейчас. Недвижимость, забвение – они действительно приятней движений и осознанности. Неосознанно, бестрепетно совершая утвержденную цикличность, – погружение в сон, пробуждение из него – довольствуйся имеющейся приятностью. И желания немы: лишь в суете, быстроте и хаотичности – давно забытом, давно проклятом – отмеряли они свои рубежи. Здесь же их нет, здесь они не нужны.
Кучка деревянных построек, обозначавших человеческое поселение, была почти неприметна. Они жались к земле, будто стесняясь показать себя. Нескончаемый дождь превратил дороги в месиво и пять десятков изб, неизвестно как уцелевших на этом клочке потерянности, застыли посреди грязи, словно одеревеневшие монстры, потерявшие смысл существования. Они сложились в несколько неровных рядов – как раненые солдаты, пытающиеся сохранить дисциплину и боевой дух – сложились, формируя собой некий символ, знак. Космические пустоты отражали его и считывали: «Всё бессмысленно. Всё тщетно».
Люди, впрочем, не покинули их. Вот из трубы струится робкий дымок. Вот раздается скрип заржавевших петель. Вот слышится кашель – они здесь. Их не всегда видно, но они есть. Конечно, дым не соответствует застывшей вокруг свинцовости, скрип нарушает её, но они приспосабливаются к ней и надеются на благосклонность. Свинцовость снисходительна. Дверь стучит о косяк, усталые шаги разносятся по окрестности, плевок летит в жижу – свинцовость не обижается. Звуки эти не нарушают её величия. Усталость шагов вновь тревожит тишину, маленькое соло ржавого металла длится мгновение, дверь посылает ещё одну тревожную ноту, гулко ударяясь о косяк, – пьеска сыграна, мизансцена зафиксирована. Вот и чьё-то лицо, едва заметное, едва угадываемое, настороженно взирает из крохотного оконца. Лицо морщинисто, подвязано платком – оно грустно и безмолвно. Скорая гостья предвечного, приветствую тебя! Ждущая итогов, шлю тебе поцелуй!..
Почерневшая от времени избушка на отшибе казалась наиболее ужасной среди всех монстров. Некоторые из них были ветхими, гнили, как и эта, но былая прочность, основательность угадывались в них и сейчас – монстры ещё ждут, монстры не прочь восстать однажды из пепла, вознестись в вышину, обрести прекрасную веру в сущее – лишь получи они верный к тому знак. Этот же был безнадёжен. Разочарование его было полнейшим и бесповоротным. Он врылся наполовину в землю, осунулся, покосился, превратившись в нечто бесформенное, уродливое и омерзительное. Избушка держалась на честном слове, – один могучий порыв ветра наверняка превратил бы её в прах, но ветер уже не тот сейчас, он больше не рискует закручиваться в смерчи, а потому прогнившие брёвна ещё держатся.
В нескольких метрах от избы начинается откос. Косой забор обозначал земельные владения монстра. Стоявшая у забора баня едва возвышалась над землёй. Могло показаться, что тут просто закидали досками яму. Но баня была рабочей: в ней имелась дверь и окно, внутри стояла скамья и выложенная
