hasis>Но не рутине слов —
Не таинствам алхимий,
Но таяньям снегов.
Так слёток понимает,
Метнувшись из гнезда,
Что небо поднимает
И держит как вода!
Они стояли возле ямы, не зная, что бы ещё придумать.
День был солнечный, снежный, морозный. Яма в глубине сада, возле полёгшего забора блестела ледяной корой. Рядом, на толстой ветке рябины, ссорились вороны. За забором начиналось болото с заиндевелыми камышами и уснувшими подо льдом лягушками.
Глубокая, с неровными краями и тёмно-зелёной водой, яма эта была как-то связана с болотом. То ли болото пролезло в сад, то ли забор отхватил кусочек у дикой, не просыхающей даже и в жару земли.
Одно лето в Яме жили два карпа. Вообще, тут хорошо было наблюдать за водомерками и лягушками, слушать концерты (за забором вечно репетировал лягушачий хор), пускать плавать различные предметы и потом ловить их палками. Но это летом.
Возле очищенной от снега дорожки торчал черенок лопаты.
Женька вытащила её из снега и сразу принялась вырубать в толще плотного сугроба стену крепости. Ей было восемь, брату – девять. Он всегда смотрел на неё снисходительно – девчонка. Но так уж получалось, что она всё равно была рядом: вместе залезали на большую двуствольную березу, искали пиратский клад, снимали кота с крыши…
Сейчас Тим как-то подозрительно покосился на Женьку: явно что-то замышлял.
Недалеко от Ямы валялась старая коряга – не трухлявая, вполне крепкая. Тим деловито поднял её, потом подошёл к Яме, размахнулся и изо всей силы долбанул по льду. Будум! Яма ничем ему не ответила. Гладкий, местами чуть шероховатый лёд блестит, как блестел.
– Жень, дай лопату, а? – сказал он хмуро.
– Ни за что, – сказала Женька. Это дело начинало ей не нравиться.
Тим снова вооружился корягой и нанёс ещё несколько ударов по льду. Лицо у него сделалось серьёзным.
– Может, хватит? – сказала она взрослым голосом, который он терпеть не мог. – Дурацкое занятие.
Она повернулась в сторону дома – во-первых, показать, что ей правда неинтересно его «дурацкое занятие», а во-вторых, может, кто-нибудь из взрослых вышел по случайности в сад. Нет, никого.
За спиной у неё раздался звук, не похожий на прежний. Она повернулась. Тим, в своём сером полушубке из искусственного меха, стоял посреди Ямы. Он стоял спиной к ней, Женьке, и к дому, который вдруг показался ей очень далёким, и с остервененьем топал сапогами по льду.
– Тим, ты что, обалдел? Сейчас Верика позову!
– Будешь предательница! Сидиха! – повернувшись, отозвался он (они только недавно прочитали вместе Тома Сойера). – Чего боишься, трусиха? Он же крепкий. Тут танк может пройти! Смотри!
С этими словами он оттолкнулся обеими ногами и подпрыгнул.
– Ну вот, видишь?
Женька словно окаменела. Она стояла и смотрела, как в кино, как он прыгает и прыгает на одном месте посреди этой дурацкой ямы.
Бум! Бум! Бум! Хрясь! Она смотрит, а он, как в кино, начинает медленно проваливаться под лёд.
– Мама-а-а! – Она хватает корягу, лежащую на краю Ямы, и, подавшись вперёд, почти кидает ему. Сердце колотится так, будто тоже прыгает и прыгает на какой-то льдине.
И вот он уже на берегу, похожий на толстую мокрую выдру. На Женьку не смотрит. Смотрит вниз, на ноги в сапогах:
– Ух, целы, а я думал, один уплыл.
– Тим! – Она обнимает его в мокром насквозь полушубке и не знает, плакать ей или смеяться.
– Скорей домой, сушиться!
– Укокошат меня!
– Меня тоже. Ладно, побежали!
Она берёт его за руку в холодной мокрой варежке. Он отдёргивает руку:
– Если хочешь, беги.
И вот она скачет впереди, как-то боком, как подбитая птица, и всё время оглядывается, а он идёт спокойно, тяжело, глядя под ноги и сосредоточенно прислушиваясь к бульканью в сапогах. Вот уже крыльцо, вот веранда, вот Верик (бабушка).
– Тим упал. Его сушить надо.
Какое было выражение Верикина лица и что она тогда сказала, они не помнят. Тотоша (дед) в это время ходил с вёдрами на колонку, так что обошлось без «укокошивания».
Шубу немедленно сняли, сняли сапоги с водой. Тут Женька отважилась посмотреть брату в лицо. Оно было важным и серьёзным. Он сделал то, что должен был сделать, а это всё уже досадные мелочи, почти не имеющие к нему отношения.
Он
