изменила. Познакомившись с Николя, она решила, что он и есть тот, кто ей нужен. С ним она собиралась, что называется, пойти до конца. Это стало навязчивой мыслью. Он пытался переубедить ее, взывал к совести – как-никак он был здесь с женой; она слышать ничего не хотела. Дескать, еще в дома, в Вероне, они обо всем условились, так что пути назад нет. В конечном итоге, говорила она, это делается не ради нее одной, а для их общего семейного блага. После долгих споров она взяла таки с него слово, что он не станет ей препятствовать. Однако сдержать обещание оказалось куда труднее. Если в Вероне она просто уходила на час-два и возвращалась, то здесь все разворачивалось у него на глазах, и это испытание было ему не под силу. Видеть, как жена улыбается другому мужчине, кокетничает с ним, он не мог. Даже когда они оставались наедине, она говорила о нем, а если не говорила – думала, во всяком случае, так ему казалось. Они начали ссориться. Чем сильнее она отдавалась своему увлечению, тем хуже становилось ему. Она делала вид, что не понимает, что с ним. Он возненавидел Николя всем своим существом. Не раз, и не два за последние дни ему приходилось сдерживаться, чтобы не ударить его. По ночам он не мог спать, все представлял, как возьмет Николя за грудки и будет колотить его изо всех сил головой об стену – и сам пугался своих мыслей. Он всерьез опасался, что в один прекрасный день не сможет себя остановить.
– Черт бы его побрал, этого Николя! – в сердцах восклицал он, рассказывая мне о своих ночных кошмарах. – Видеть его не могу… Когда я соглашался на все это, я думал, она сходит на пару свиданий и успокоится. Поймет, что со мной ей лучше. И все снова станет так, как было до свадьбы. Я же не знал, что все это будет вот так… Разве это можно вытерпеть?
Он рассказал, что умолял ее уехать, но она отказывалась и предлагала ехать без нее, раз уж ему здесь невмоготу. Иногда он был готов и на это. И даже узнавал на счет билетов. Но потом все-таки оставался – боялся, что если уедет и будет думать о том, что здесь происходит, то сойдет с ума. Да и с ней потом вряд ли сможет жить как прежде.
Сказать, что я был удивлен тем, что услышал, – ничего не сказать. Но несмотря на неожиданное признание, я хорошо понимал Луиджи, и даже его неприглядные мысли в отношении Николя я тоже разделял. И правда, была в Николя какая-то расхлябанность, из-за которой его так и хотелось иногда огреть по башке, чтобы заставить очнуться, прийти в себя. Его глуповатая физиономия, вечная улыбка до ушей, чрезмерная болтливость – все это можно было сносить до тех пор, пока не случилась трагедия, а глядя сейчас на моего итальянского друга, иного слова мне в голову не приходило: он производил впечатление человека, которого постигла настоящая беда.
Он не сказал мне об этом, но я догадался, что последние два дня подкосили его еще и тем, что он лишился нашего с ним общения. Меня можно было понять, но ему от этого не легче – он, итальянец, и в мирное время плохо справлялся с одиночеством, а в одну минуту остаться без жены и без единственного друга было для него совсем нестерпимо. Когда
