в Питере. Но и в Сибири. Там он в первый раз и стакнулся с его благородием.
– Не с благородием, а врагом революции! – жестко уточнила Яковлева.
– Ну да… – смутился матрос. И продолжил: – Че у них там было, в Сибири, сам пес не разберет. Только перед временными они снова стакнулись, но уже здесь, в Питере. Белый еще при царе посадил Губельмана. И дело шло к расстрелу. А после, бац, сам полковник загремел на нары. А товарища Губельмана выпустил господин Керенский. – Демьян Федорович хитро прищурился: он специально принялся употреблять слово «товарищ» по отношению к фамилии «Губельман» как можно чаще – нехай Варька поморщится. Товарища и выпустил сам Керенский… – Ну а после нашей победы товарищ Губельман признал Белого на улице, вот тот у нас и появился.
– А что по поводу денег говорит сам Губельман?
– Сказал, что беляк у него все изъял, спрятал где-то в Европе. Готов отдать все на благо дела революции.
– Точно изъял или, мол, изъял?
Доронин пожал сильными, широкими плечами:
– Бес его знает. Может, брешет.
– А беляк, значит, молчит?
– Как воды в рот набрал, – соврал Доронин. Опять же не по личной инициативе.
– Сука! – не сдержала эмоций Варвара Николаевна. – В городе нехватка продуктов. Голод. На человека осьмушку хлеба выдаем. Да и того осталось с гулькин нос. А этот… Два миллиона… Какие деньжищи! Почему молчит? Нас ненавидит?
Доронин едва сдержал вздох: ох и умеет Варвара Николаевна напустить туману. Осьмушка хлеба… Да, полгода тому так оно и было. Но по лету-то полегчало.
Яковлева с нетерпением ждала ответ.
– Да вроде нет. Ненависти в нем не видно. Равнодушный он какой-то. Мертвый. Молчит все время. Ни с кем не разговаривает.
– Методы принуждения применяли?
– То есть?
– Ты, Доронин, из себя «целку» не строй. Пытали?
– Так ведь запрещено!
– Детворе, пухнущей от голода, будешь рассказывать, что разрешено, а что запрещено! Может, они тебя поймут. А я нет! Чтобы сегодня же приступил! Лично! Понял? И результаты мне на стол! Даю два дня! Всего два! Не захочет расколоться – в расход! Нечего на него хлеб переводить. И смотри, – тонкий указательный палец красавицы, словно ствол револьвера, больно ткнул матроса в грудь, – если что, с ним вместе под трибунал загремишь!
Озеровский[4] Аристарх Викентьевич – бывший следователь имперской уголовной полиции, а ныне, в силу житейских обстоятельств, доброволец, сотрудничающий с ЧК, – оправил на животе жилетку, одернул полы видавшего виды сюртука, после чего робко постучал костяшками пальцев по полированной поверхности двери.
– Входите! – донеслось из кабинета.
Аристарх Викентьевич служил в Чрезвычайной комиссии почти три месяца, с начала лета, однако до сих пор не мог привыкнуть к тому, что находится в подчинении сильного духом и телом полуграмотного и нагловатого матроса из Кронштадта.
Доронина старый следователь
Озеровский Аристарх Викентьевич – беспартийный. Не сочувствующий. Бывший старший следователь Петербургского уголовного сыска. Арестован по распоряжению Временного правительства в марте 1917 года за «нелояльное отношение к подследственным». Выпущен на свободу в ноябре 1917 года как «пострадавший от рук царского режима». Принят на службу Петроградской ЧК в июне 1918 года.
