может, в парк Горького?
Школу прогуливали нещадно, почти через день. А бедная Элла сестру прикрывала, врала, что та то болеет, то сидит с больной бабушкой.
В конце учебного года Эмма попалась. Боря от страху свалился с высокой температурой, боясь всего и сразу – учителей, своих родителей, родителей Эммы. Но больше всего – саму Эмму.
Эмма звонила ему и смеялась:
– Что, струсил? Ну, ты и гад, Борьчик! А я напишу на тебя. Боишься? Отправят тебя, милый, в колонию. Лет эдак на пять!
Обо всем этом кошмаре знала только сестра. На заднем дворе они, усевшись на ящик от марокканских апельсинов, обнявшись от страха, сидели по нескольку часов, не зная, что делать.
Эмма закуривала и тут же бежала в кусты. Элла рыдала, словно это она залетела от Борьчика.
Потом рыдали вместе, и Элла повторяла один и тот же вопрос:
– Что делать, Эмка? Что делать? Нас же убьют. Растерзают. Просто порвут на куски!
– А при чем тут ты? – начинала смеяться Эмма, вытирая горючие слезы. – Ты-то тут при чем, дурочка?
Элла, нахмурившись, вдруг призналась сестре:
– Ты… только не смейся! Меня тоже… тошнит.
Эмма покрутила пальцем у виска и помотала головой:
– Ну, ты даешь, Элка! Совсем дура, что ли?
Наконец вопрос был решен – старшая сестра Борьчика, двадцатилетняя студентка-медичка, выслушав брата, взялась помочь. Рано утром Элла и Эмма отправились к черту на кулички, в Медведково, в какую-то больницу, где их приняла пожилая врачиха. Она внимательно оглядела сестер, строго спросив:
– Обе?
Сестры дружно замотали головами, и Эмма, глубоко вздохнув, громко сказала:
– Я! – и сделала шаг вперед.
Врачиха кивнула – ей-то вообще все равно, – и повела ее через аварийную лестницу, грязную и заплеванную, усеянную окурками, в какую-то комнату, где велела раздеваться и ждать, бросив ей на колени огромный вытертый серый больничный халат.
Эмма разделась, села на табуретку и стала ждать. Ей было так холодно и так страшно, что захотелось сбежать. Она плакала, не вытирая слез, и они, сильные, мощные, как река, текли по ее шее, ключицам и маленькой груди – горячими густыми ручейками.
Потом она вспоминала, что никогда больше так не ревела. Никогда! И ни при каких обстоятельствах.
Скоро за ней пришла нянечка, сунула в руки серую с дырками пеленку и зло бросила:
– Ступай за мной. – Но тут же вздохнула, словно пожалела девчонку, и добавила: – Горемыка!
Они шли по пустому, холодному и гулкому коридору, и нянька все бормотала, что от мужиков одни беды, а она такая тощая да сопливая, и туда же! Под поезд! Прям чешется у вас там, у идиоток таких! Вот теперь и расхлебывай…
Потом был кабинетик, маленький, с замазанным белой краской окном, и та врачиха в перчатках и в маске – Эмма ее не сразу узнала.
Та вколола ей в вену укол, и последнее, что она слышала, было звяканье металлического
