только в физике, а математик только в математике. Встречаясь в столовой, в клубе, в парке, люди из разных сфер науки должны…
– Ближе к делу, – оборвал говоруна Бляхин.
Надо было, пока капитан не вернулся, хоть маленько, хоть самую чуточку разобраться в этой хренотени. А то наломаешь дров – Шванцу только и надо.
– Про Квашнина, да? – сморгнул кандидат.
– Про него.
Филипп прикрыл бумагу рукой, чтоб Сверчевский не подглядывал. Там было написано «27 июля, 27 июля, 27 июля» – раз десять и теперь еще прибавился «Квашнин», а больше ничего.
– После обсуждения подошел ко мне человек. Пожилой такой, приятный. Представился: Никита Илларионович Квашнин. Говорит: «Я устал от всеобщего энтузиазма, у нас его слишком много, но у вас энтузиазм прекрасный и очень редкий: без цветистых лозунгов, а исключительно по делу». – Физик заежился под мрачным бляхинским взглядом, сбился. – Я рассказывал Соломону Акимовичу, что Квашнин как-то очень располагающе себя вел. И смотрел так – просто, заинтересованно и… доверительно, будто мы много лет знакомы. Я сразу почувствовал к нему безотчетную симпатию. Мы разговорились о будущем науки. Пошли в буфет пить чай. Через некоторое время он говорит: «У нас создался кружок людей, мысль которых устремлена в будущее. В точности, как вы предлагаете. Все разные по роду интересов, но общая цель одна – благо отчизны. Однако все гуманитарии, и нам очень не хватает представителя естественных наук. Как раз такого, как вы: молодого ученого с хорошим культурным слоем. Вот если бы вы прочли у нас свой доклад. А может быть, еще его и развили? Это было бы всем нашим очень интересно. Сначала просто приходите на очередное заседание кружка, послушайте, о чем мы говорим». Я легко согласился. Почему нет? Конечно, я и помыслить не мог, во что этот Квашнин меня втягивает… Через два дня, 29-го, я пришел по указанному им адресу.
– Это по которому? Уточните.
– Маросейка, одиннадцать, строение шесть, – удивился Сверчевский. – У вас же есть. Все собрания кружка, насколько я знаю, проходили там, у Квашнина. До революции ему принадлежал весь дом. Но жена у него умерла в восемнадцатом, сыновья пропали без вести. Он мне не рассказывал, но товарищ Шванц потом пояснил: оба были из офицерья, наверняка ушли к белым. Квашнина уплотнили в полуподвал, но он там довольно уютно устроился, даже с собственным входом. Старорежимное такое жилье, настоящий провал во времени. Всюду книжные полки. На ковре коллекция старинного оружия. На стенах портреты историков – Ключевский, Соловьев, Забелин.
– Почему историков? – не понял Филипп.
– Квашнин до революции был профессор истории, – раздалось от двери. – Из университета его, конечно, давно вычистили. Кому нужны такие историки?
Сосредоточенный на ученом, Бляхин и не заметил, когда Шванц вернулся. Дверь-то обита кожей, на полу ковровая дорожка, а сапоги у капитана шевровые, без скрипа. Проскользнул тихонько – и встал, слушает.
Сверчевский был рад, что капитан
