Мария. Уважаемый консилиум! Дамы и господа! Несмотря на многократные предупреждения, автор пьесы отказался исключить любовные сцены, тему самоубийства, критику руководящих лиц и прочие сомнительные места. В пьесе нет сюжета, персонажи не вызывают сочувствия, любое сходство с реальностью является случайным. Администрация не несет ответственности за идейное содержание спектакля.
Входит Корректор, в руках у него страницы доклада. За ним торопливо идет Мария с блокнотом.
Корректор. Мария, все готово? Начнем. (Диктует) Изучение пациентов с так называемым творческим типом мышления обнаруживает характерную закономерность. Систематические занятия искусством провоцируют нездоровую свободу мыслительных процессов, социопатию и мизантропию, а также другие деструктивные процессы…
Выходит Маяковский, выхватывает у Корректора листки, рвет их.
Маяковский. Позвольте, я прочту вам свой доклад! Для вас искусство – глупая заграничная кухарка, раздобревшая от кухонного жара, обожающая парикмахера из соседнего переулка. Так знайте, она расстреляна! Ее дебелое тело погибло. Она могла лишь жеманиться, готовя блюда гурманам. Мы, строители жизни, несем вам новую красоту – из стали и железобетона!
Маяковский.
Мы,
Каторжане города – лепрозория,
Где золото и грязь изъязвили проказу,
Мы чище венецианского лазорья,
Морями и солнцами омытого сразу.
Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев
Людей, как мы —
От копоти в оспе.
Я знаю,
Солнце б померкло, увидев
Наших душ золотые россыпи.
Жилы и мускулы просьб верней.
Нам ли вымаливать милостей времени?
Мы каждый держим в своей пятерне
Миров приводные ремни.
Корректор пожимает плечами.
Корректор. Я давно заметил, что борьба за всемирную справедливость начинается с личных обид.
Маяковский. Хватит рассуждений! Говорите по делу. Про стихи.
Корректор. Любопытные опыты, не слишком удачные эксперименты в области словесного творчества – да, может быть. Но ведь вы претендуете на высокое звание творцов, трибунов. Желаете встать рядом с Пушкиным.
Маяковский. Пушкин сам бы хотел, чтоб рядом с ним стояли поэты, а не фармацевты. Да ему пора бы и подвинуться на своем пьедестале! Пусть дает место живым!
Корректор. А что на это скажет почтенная публика?
Маяковский. Ваша ученая публика – не знаю! А школьники, студенты, рабочая молодежь – все они наши. Им осточертела нудная, проеденная молью классика! Скучно изучать давно ушедший быт, когда вокруг происходит так много интересного!
Корректор (в зал). Вы тоже так думаете? А вы? Да? Нет? (Марии.) А вы что скажете, Мария?
Мария выходит вперед. В руках ее белые цветы.
Мария. Никого больше не помню… Маяковский вышел на эстраду – в желтой кофте. С нагловатым, как мне показалось, лицом – и стал читать. Никого больше не помню, хотя, наверно, был и Бурлюк, и Крученых. Мне уж никто не был нужен, никто не интересен. Мы пили какое-то вино, он читал стихи. О чем мы говорили – не помню. Вышла на темную, пустую площадь. Куда идти? Мост разведен. Темно, пустынно. Никого больше не помню…
Вбегает Маяковский.
Маяковский. Я вас провожу! Едем к Хлебникову – хотите?
Мария. Но ведь он спит!
Маяковский. Это ничего.
Мария и Маяковский идут по ночному Петербургу.
Мария. Вы там читали о войне… Расстрелянной поэзии. Неужели вам правда это нравится – ужас, смерть, разрушение?
Маяковский. Поймите, ведь это мы, десяток мечтателей, какой-то дьявольской интуицией провидели катастрофу. Я в моей трагедии дал бунт вещей. Хлебников черным по белому пропечатал, что в 1915 году люди пойдут войною и будут свидетелями краха государств. Мы одни кричали, что прежний мир – это бессмысленный завтрак на подожженном пороховом погребе! А нам отовсюду советуют: "О розах надо писать, о соловьях, о звездах». Мол, Брюсова б почитали…
Мария. Брюсов очень хороший.
Маяковский. Да поймите, сейчас нужна другая речь! Ударная, сжатая. Ведь нельзя же, да и времени нет, подвозить к окопам сегодняшнюю, всю состоящую из взрывов, жизнь – в долгих, унылых строфах.
Мария.
