уже чувствовал онемение, вызванное усталостью, однако заставил себя встряхнуться. Стиснув зубы, я вновь рванулся на приступ: мне следовало раздобыть объективную информацию, прежде чем покинуть библиотеку.
Тут мне пришла в голову странная мысль заняться просмотром микрофильмов, исходя из даты его смерти. Королевские регистры? Его там не было. Регистры морга Шатле? Там его не было тоже. Сомневаясь, что имя самоубийцы может оказаться в епархиальных книгах, я тем не менее просмотрел и их: тщетно, его не было и там. Я изучил списки всех концессий всех парижских кладбищ, нотариальные акты, завещания, я испробовал все, все возможные имена, все возможные даты, мертвецы шествовали передо мною тысячами, я произносил, впервые за целые столетия, имена тех, кто давно обратился в прах и тлен, я тревожил тени, я стремился заглянуть в лицо призракам… Но его не было и среди них.
Это могло означать, что Гаспар Лангенхаэрт был прав, полагая, что мир ему лишь грезился, ибо этот мир прекратил свое существование в самый миг его исчезновения, позабыв даже отметить факт его отсутствия…
Небольшая доза тайны будоражит мозг, ее чрезмерность притупляет. Кто-то положил руку мне на плечо. Служители зала обращались ко мне, и, по-видимому, уже не первый раз. Библиотека закрывалась. Меня под руку вывели во двор.
И здесь, под бледною луной, между булыжником библиотечного двора и звездами, я опростал свой мочевой пузырь, размышляя о судьбе этого человека, который воображал себя всем и от которого не сохранилось ничего.
В нескольких шагах от меня чей-то пес с изумлением наблюдал за тем, какое количество мочи можно, оказывается, испустить за один раз.
На водосточной трубе сверчок сочинял свою вечернюю программу.
Что касается луны, то ей все было безразлично.
Назавтра было воскресенье, а я ненавидел воскресенья. Я бы охотно избегал этого бесполезного дня, однако вселенский комплот, созданный совместными усилиями законодателей и церковников под одобрительное ликование миллионов безмозглых болванов, принуждал меня развлекаться и отдыхать, в то время как я не любил ничего, кроме работы. Упираясь лбом в закрытые двери библиотек и опущенные решетки книжных магазинов, я был обречен на безделье.
Что такое исследователь, который ничего не исследует? Ничто, просто заурядность. И я мрачнел от сознания того, до какой степени я мог быть заурядным.
В общем, воскресное утро неумолимо демонстрировало мне, что я грязен и утомлен, что в раковине чернеет груда немытой посуды, что плотные ошметки пыли вальяжно гуляют вдоль плинтусов, а моя одежда пахнет холостяцким бытом… Оставалось лишь вооружиться тряпкой и сражаться с грязью до самого вечера.
Однако в это воскресенье тень Лангенхаэрта подстерегала меня, усевшись у изголовья моей кровати. Я радостно отшвырнул тряпки и веник и вышел из дому, чтобы поразмыслить в свое удовольствие.
Мне необходимо было побродить.
Неведомый Лангенхаэрт уже не давал мне
