продукт бессмертен.» Легкий ветерок доносит до боли знакомый и родной запах. Он глубоко вдыхает его, желудок отзывается спазмом. Лаврентий Петрович мужественно переносит приступ, спустя несколько десятков секунд боль отпускает и он медленно поворачивается обратно. В это время небольшое облачко закрывает выщербленный диск луны, блестящая поверхность монумента темнеет на фоне звездного неба. Он пристально всматривается в него, потом переводит взгляд на проплывающее облако.
Оно вот-вот пройдет мимо. Наконец показывается краешек ночного светила, затем весь его тонкий серп. Поверхность монумента вновь светлеет. Но что это? Он делает несколько шагов вперед. Колени подгибаются. На поверхности монумента четко виднеются контуры той части человеческого тела, о которой не принято говорить в интеллигентном обществе и напоминание о которой его верные соратники так тщательно соскребли буквально несколько часов назад.
«Нет», – кричит Лаврентий Петрович. Он легким движением запрыгивает на монумент и закрывает рисунок своим телом. Линии рисунка начинают жечь одежду. Жар достигает кожи, он все сильнее и сильнее, уже чувствуется запах горящей плоти. Он пытается оторваться от поверхности, но ничего не получается, какая – то сила намертво прикрепила его.
Он чувствует как отдельные линии рисунка вгрызаются в его плоть, проходят насквозь, выступая уже с противоположной стороны. Вокруг монумента снуют какие-то тени с козлиными головами, ему кажется, что он узнает их. Это правительство Мочалок в полном составе пришло поглазеть на его мучения. Они о чем-то тихо переговариваются между собой.
Их приглушенные голоса звучат внутри него, в них нет ни капли сочувствия.
«Боже милосердный, возьми меня, наконец, к себе,» – молит Лаврентий Петрович, но всевышний не слышит его, зато соратники осуждающе качают козлиными головами.
«Негоже тебе, грешник, молить о снисхождении, – шепчет первый кум. – Ты должен выдержать до конца. Всевышний выбрал тебя, как наиболее достойного, это награда.»
«Могу тебе ее отдать», – возражает Лаврентий Петрович.
«Недостоин я, недостоин… – первый кум в смирении наклоняет голову и теперь его не различишь среди других козлиных голов.
«Но почему эта ужасная Ж…, – сопротивляется из последних сил Лаврентий Петрович, – если мне суждено принять мученическую смерть за демократию, за народ, хочу как Иисус. На кресте.»
«У каждого Христа своя Голгофа, – объясняет Аркаша, – ты всю жизнь был жопой.» При этом его козлиная физиономия оскаляется в ужасной ухмылке.
«Неправда, я был секретарем парторганизации».
«И я о том же,» – подтверждает собачья голова с наглой Аркашиной ухмылкой.
«Я же за народ, за демократию, я всегда хотел, как лучше.»
«Для себя,» – поправляет его Аркаша.
– Ей богу, не корысти ради, – вопит в отчаянии Лаврентий Петрович.
– Не богохульствуй, –
