что у редактора были резоны, когда он говорил про это стихотворение, что его могут понять не так, как я его написал.
– А как вы его написали?
Я сказал, что, по-моему, это стихотворение вовсе не воспевает легкую любовь, оно просто рассказывает о том, как бывает в жизни, но при этом в нем есть тоска по настоящей любви.
– А может, и другие люди прочтут в нем именно то, что вы в него вложили? – сказал Щербаков. – Прочитайте. Можете?
Я наизусть прочел ему стихи «На час запомнив имена…». Он попросил прочитать еще раз, и я прочел еще раз. Он некоторое время молчал, потом сказал:
– А вы знаете, по-моему, в этих стихах нет никакой двусмысленности. Я, например, именно так и понял ваше авторское намерение, как вы мне о нем сказали. Может быть, другие поймут иначе, но вы понимаете так, и я тоже понимаю так. Значит, нас уже двое. – Он улыбнулся. – Включите и это стихотворение. Пусть напечатают и его.
Удивленный и обрадованный таким оборотом разговора, я поблагодарил за поддержку.
– А теперь, – закрыв рукопись, сказал Щербаков, – я с вами хотел поговорить вот о чем. Возникает ощущение, что вы слишком рискуете там, на фронте. Ну а если сказать резче, то даже ищете смерти. Как? Правда это?
Он смотрел на меня внимательно и испытующе.
Как ответить на такой вопрос? Смерти я не искал, это была неправда. Но рисковать, особенно в сорок нервом году, случалось, и не раз. Так складывались некоторые поездки. И вопрос Щербакова был для меня в каком-то смысле лестен: оказывается, он знал о том, что я вел себя на фронте, в общем, не трусливо и бывал в разных переплетах. И в то же время его вопрос меня ошарашил. Откуда и что ему известно? А главное, почему он меня спрашивает?
Я ответил ему, что нет, смерти я не ищу, не искал и никогда не буду искать. Что у меня на это нет никаких причин.
– Никаких? – настойчиво переспросил Щербаков.
И я впервые подумал, что он знает что-то связанное с моей личной жизнью.
– Никаких, – ответил я.
Это была правда, потому что, как бы там ни было, а искать смерти я не собирался.
– А то вот тут у вас в стихах меня встревожила одна строфа. – Щербаков взял рукопись, перелистал ее и, найдя стихотворение, прочел вслух:
Будь хоть бедой в моей судьбе,
Но, кто б нас ни судил,
Я сам пожизненно к тебе
Себя приговорил.
Ни тогда, ни сейчас мне не казалось и не кажется, что в этой строфе было что-то, что могло навести на мысль о поисках смерти. Но, очевидно, сочетание фразы «будь хоть бедой в моей судьбе» и слов «пожизненно приговорил» создало это ложное впечатление, и Щербаков, прочтя вслух строфу, вновь испытующе посмотрел на меня.
– Как понимать эти строчки?
Я ответил, что мне трудно объяснить эти строчки, но умирать я не собираюсь, наоборот, очень хочу дожить до конца войны.
– Ну ладно, – сказал Щербаков. – Значит, со стихами мы решили.
Он встал и протянул мне руку.
–
