года в Болдине при дописывании повести «Барышня-крестьянка». После разбередившей душу приютинской встречи с Бакуниной ему живо припоминается лицейская юность и взволнованность первого чувства к своей «уездной» пассии. Ведь после смерти отца стесненная в средствах семья его девушки подолгу живала в более дешевых для нее в сравнении со столицей Твери с ее уездным Торжком и в совсем, как теперь говорят, бюджетном новоторжском Прямухине. И, создавая образ героини своей «барышни-крестьянки» Елизаветы Муромской, взрослый, тридцатиоднолетний поэт светло вздыхает: «…Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно, всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями; но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное: особенность характера, самобытность (individualite), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах женщины получают, может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы». (VIII, 110)
В «Романе в письмах», который Пушкин начинает также осенью – зимой 1829 года, после пребывания в вульфовском селе Павловском, мысль о прелести уездных барышень связана с Лизой – перебравшейся из столицы к бабушке в деревню сиротой благородного происхождения, воспитанницей богатой княгини. Не случайно он и называет эту свою героиню точно так же, как барышню Муромскую, – Елизаветой.
Прибывший ради Лизы в провинцию ее поклонник, гвардейский офицер Владимир, делится с другом в письме: «С Лизою вижусь каждый день – и час от часу более в нее влюбляюсь. В ней много увлекательного. Эта тихая благородная стройность в обращении, прелесть высш.<его>петербургского общества, а между тем – что-то живое, снисходительное, доброродное (как говорит ее бабушка), ничего резкого, жесткого в ее суждениях, она не морщится перед впечатлениями, как ребенок перед ревен<ем>. Она слушает и понимает – редкое достоинство в наших женщинах… Кроме Лизы есть у меня для развлечения <Машинька ***>. Она мила. Эти девушки, выросшие под яблонями и между скирдами, воспитанные нянюшками и природою, гораздо милее наших однообразных красавиц, которые до свадьбы придерживаются мнения своих матерей, а там – мнения своих мужьев». (VIII, 55–56)
Как вам, между прочим, – пушкинский «камешек в огород» присутствовавшей на оленинском празднестве с царскосельских лет неблагосклонной к поэту матери-Бакуниной? А также, конечно, и ее до сих пор в ущерб себе послушной дочери – самой Екатерины?
Стоит также
