людям старшего возраста. Конечно, это лишь самый первый, зачастую ошибочный взгляд…»
Иван Алексеевич остановился. Нет, не то он пишет, не о том. Разве ж интересно Оленьке читать про скелеты? Да она с ее тонкой душевной организацией кошмарами после этого письма мучиться начнет.
Скомкав бумагу, Иван Алексеевич начал наново и, переступив через инстинктивный страх, вывел:
«Пожалуй, один из самых интересных предметов, найденных в кургане, – статуэтка то ли бога, то ли духа-покровителя погребенных в кургане. Небольшая, где-то с твою ладошку высотою, она удивительно тонкой работы. Представь себе, Оленька, очень тучного человека, такого, как станционный смотритель в твоей слободе, надень на него халат и обрей наголо…»
Ну, с Петром Ильичом у толстого человека сходство было весьма и весьма отдаленным. Сомнительно, чтоб грузный станционный смотритель сумел усесться вот так, по-турецки, и чтобы улыбался столь благодушно, как этот древний божок, всем своим обликом излучавший мир и покой.
Глянешь на такого, и дышится легче, и строки сами на бумагу ложатся…
«Соня дала ему имя – Пта, не знаю почему, говорит, он ей сам сказал. Она вообще девица крайне впечатлительная и суевериям подверженная».
Рука замерла. Не стоит писать о Соне, не стоит и думать о ней, однако – поздно, полог палатки откинулся в сторону, и внутрь проник тонкий ландышевый аромат духов и тихий женский голос:
– Иван Алексеевич? Вы еще не спите? Можно я с вами посижу? Мне страшно…
В этот вечер письмо осталось незаконченным.
Следующие несколько дней остались в восприятии Ивана Алексеевича тупой ноющей болью в колене, которая проявлялась поутру, а к вечеру исчезала, чувством вины перед Сергеем и чувством отвращения к себе и Соне, хотя оно, как и боль, возникало лишь с рассветом. Позже добавилось напряженное ожидание: экспедиция близка к завершению, а с ней закончится и эта пытка совести и борьба с собственными желаниями, столь же естественными, сколь и отвратительными.
Недолго уже: все измерено, записано, вычерчено вчерновую, осталось лишь подписать да описать объекты перед тем, как отправить их в Москву. Иван Алексеевич ждал этого последнего дня, пока еще отделенного чередой иных дней, с болезненным нетерпением утомленного человека.
«Дорогая Оленька, я очень тебя люблю…»
Слова ненаписанного письма приносили некоторое облегчение, как будто он и вправду признался, как будто просил прощения и был прощен.
«…эта связь случайна, она не будет иметь продолжения, ее и не случилось бы никогда, если б я так не тосковал по тебе».
Сонечка обернулась, узенькое личико ее озарилось радостной улыбкой.
Неужто она и вправду думает, что их отношения можно назвать любовными? Соединить в одном слове эту грязь и истинно светлое чувство? Нет, нет и нет. Она сама придумала все, его вины тут нет. И нынче вечером
