умер, могу вам открыться: семь лет я руководил его контрполицией. Стало быть, со мной не торгуются. Вы отлично понимаете, господин барон, что нельзя составлять смету на покупку чужой совести прежде, чем изучишь дело. Беспокоиться вам незачем, успех обеспечен. Но не думайте, что меня можно удовлетворить какой-либо суммой, я желаю иного вознаграждения…
– Натеюсь, не королефство? – сказал барон.
– Для вас это сущий пустяк.
– Зогласен!
– Вы знаете Келлеров?
– Одшень…
– Франсуа Келлер – зять графа де Гондревиля, и граф Гондревиль обедал у вас вчера со своим зятем.
– Кой тьяволь вам это сказаль?.. – вскричал барон. – Ферно, набольталь Шорш!
Перад усмехнулся. У барона, уловившего его усмешку, зашевелились подозрения насчет своего слуги.
– Граф де Гондревиль без труда может меня устроить на должность, которую я желаю занять в префектуре; префекту полиции ровно через двое суток будет представлена докладная записка по поводу утверждения этой должности, – сказал Перад. – Похлопочите обо мне, добейтесь, чтобы де Гондревиль тоже вмешался в это дело, и погорячее. Вот ваше вознаграждение за услугу, которую я вам окажу. Для меня достаточно вашего слова, ибо, ежели вы ему измените, вы рано или поздно проклянете день, когда вы родились на свет… Порукой слово Перада…
– Я даю вам честни слоф делайт все, что возмошно…
– Если бы я делал для вас только возможное, этого было бы недостаточно.
– Карашо, я дейстфуй прямотушно!
– Прямодушно… Вот и все, о чем я прошу, – сказал Перад, – и прямодушие – это единственный, хоть и несколько непривычный для нас подарок, которым мы можем обменяться.
– Прямотушно, – повторил барон. – Где ви желайте зойти?
– За мостом Людовика Шестнадцатого.
– За мост! К Законодательны палат, – сказал барон лакею, подошедшему к дверце кареты.
«Теперь-то она уже будет моя!..» – сказал себе барон, отъезжая.
«Какая насмешка судьбы! – думал Перад, идя пешком в Пале-Рояль, где он хотел попытать счастья в игре, чтобы утроить десять тысяч франков для приданого Лидии. – Я принужден разбираться в делишках молодого человека, с первого же взгляда обворожившего мою дочь. Он, верно, из тех мужчин, у которых сглаз на женщин», – сказал он мысленно, употребляя одно из выражений особого жаргона, который он ввел в обиход и который помогал ему и Корантену подытожить свои наблюдения в форме, пусть нередко насилующей язык, зато тем самым придающей ему силу и красочность.
Когда барон Нусинген воротился домой, его нельзя было узнать; он удивил жену и слуг; он был румян, оживлен, даже весел.
– Берегись, акционеры! – сказал дю Тийе Растиньяку.
Вернувшись из Оперы, все пили чай в малой гостиной г-жи Дельфины Нусинген.
– Та, – сказал с улыбкой
