с решением архиепископа.
Как бы там ни было, он остался непоколебим, и теперь настоятельнице предстояла нелегкая задача объявить вердикт Габриэле.
Утром того дня, на который была назначена выписка, она послала в больницу одну из сестер, предварительно напомнив ей об обете молчания. Сразу по возвращении сестра должна была провести Габриэлу в кабинет настоятельницы.
Матушка Григория понимала, что семь дней – слишком маленький срок для того, чтобы Габриэла успела оправиться и прийти в себя. Однако то, что она увидела, когда Габриэла появилась на пороге ее кабинета, просто повергло настоятельницу в шок. Габриэла была бледна, до прозрачности худа и напоминала бы призрак, если бы не застывший в ее глазах ужас. Движения ее были неуверенными, шаг – нетвердым. Настоятельница поспешила усадить девушку в то же самое кресло, за спинку которого она как за последнюю надежду цеплялась в день, когда ей объявили о смерти отца Коннорса. Настоятельница видела, что бедняжка все еще жалеет, что не отправилась вслед за любимым. Ничего иного ее взгляд не выражал, и на мгновение матушка Григория испугалась, уж не сломалась ли ее Габи.
– Как ты себя чувствуешь, дитя мое? – спросила она и сразу же поняла, что сморозила глупость. По Габриэле было сразу видно – как. Внутри она была мертва – точно так же, как Джо и их ребенок.
– Все хорошо, матушка, – ответила Габриэла слабым голосом. – Мне очень жаль, что я причинила вам столько хлопот.
Ее черное платье и апостольник делали ее бледность еще более заметной, и матушка Григория на мгновение задумалась, что она будет делать, если Габриэла снова потеряет сознание.
Настоятельница вздохнула. Пожалуй, Габриэла нашла не самое подходящее слово, чтобы описать все, что случилось. Две жизни были погублены, а одна – окончательно испорчена. Впрочем, настоятельница догадывалась, что Габриэла все еще пребывает в некотором подобии психологического ступора и не до конца осознаéт, что именно с ней произошло.
– Я понимаю, – сказала она как можно мягче, зная, что сейчас Габриэле никто не сможет помочь. Она сама должна была вернуть себе душевное равновесие. Это было трудно, почти невозможно, а, зная Габриэлу, настоятельница подумала, что она, быть может, не сможет простить себя никогда.
Габриэла как будто подслушала ее мысли.
– Я виновата в… смерти отца Коннорса, матушка, – сказала она, продолжая глядеть прямо перед собой. Голос ее звучал ровно, почти равнодушно, но настоятельница видела, как у Габриэлы дрожат губы и подбородок. – Я это хорошо понимаю, – добавила она. – И этот грех останется со мной до конца жизни.
Матушка Григория отступила на шаг назад и смерила Габриэлу внимательным взглядом.
– Ты должна запомнить одну вещь, дитя мое. Его мать покончила с собой, когда Джо было четырнадцать. Как ты знаешь, это – самый страшный грех, поскольку даже убийца, если он раскается, может рассчитывать на прощение и
