которая сохранялась в организации до конца 90-х годов. Однако менталитет, привычки и мировоззрение этих людей, сформировавшиеся в основном между Первой и Второй мировыми войнами и во время Второй мировой войны, не подходили для решения тех проблем, с которыми столкнулся «Натив» в конце 60-х и в начале 70-х годов. Это же явление характерно для других сфер жизни Израиля. Хорошие и преданные своему делу люди, чьи представления уже не соответствовали требованию времени, продолжали бороться из последних сил за свои безнадежно устаревшие взгляды. Война Судного дня трагически обнажила это противоречие.
Когда мои родители приехали в Израиль, мама рассказала мне, что в начале лета 1970 года ее одну пригласили на беседу в КГБ. Приняли ее вежливо, и один из старших офицеров сказал ей, что они прекрасно осведомлены о моей жизни в Израиле и обо всем, что со мной происходит, в том числе о трагической гибели моей невесты и о моем противостоянии с властями Израиля и израильским истеблишментом. В связи с этим он предложил ей съездить ко мне в гости, чтобы поддержать меня в трудные времена. Более того, КГБ даже был готов взять на себя все расходы по организации этой поездки, если мама попытается убедить меня вернуться в СССР. Он сказал, что Советский Союз готов мне все простить, если я вернусь. По его словам, я мог выбрать любой университет и меня примут в него, дав стипендию. Кроме того, он обещал, что мне дадут квартиру в Москве. В подтверждение своих слов офицер показал моей маме толстые папки с материалами обо мне. В ответ на ее просьбу ей выдали папку моих фотографий. Никогда еще она не видела столько моих фотографий. Здесь были снимки из Израиля и из Америки. На протяжении всего разговора мама листала альбом. Она отказалась и сказала, что подобная поездка будет предательством по отношению ко мне. Офицер сменил тон и начал угрожать, что КГБ достанет меня в любой точке планеты и сведет со мной счеты за вред, причиненный Советскому Союзу. Угрозы не произвели на маму впечатления, хотя ее сердце трепетало от страха за меня, и она продолжала отказываться. Часа через два беседа закончилась, и мама вернулась домой, взволнованная, напуганная и вымотанная, но все-таки счастливая: ведь ей удалось увидеть мои фотографии и устоять под натиском КГБ. Больше ее не вызывали на беседы до самого отъезда.
После возвращения из Нью-Йорка в Израиль я чувствовал опустошение. Смерть Аллы лишь усилила и обострила это чувство. Все чаще ко мне приходили мысли, возникшие еще до голодовки. Мне было трудно сидеть за партой, слушать лекции про полимеры и решать дифференциальные уравнения, зная, что мои сверстники, товарищи по студенческой скамье, были солдатами и офицерами запаса. Все они участвовали в Шестидневной войне и рассказывали мне об этом. Время от времени они уезжали на военные сборы. Я чувствовал, что не смогу быть полноценным гражданином Израиля, пока не отслужу в армии, как полагается. Теперь, когда я добился права на выезд для своей семьи и сделал все возможное для алии, я могу идти в Армию обороны Израиля.
Когда я
