на нас. Зря ты ему сказал-то.
– Умничает все время! – добавил рябой Файад, вечно таскавшийся за Раги хвостом.
– Дураками нас выставляет, – буркнул еще кто-то.
Эрвин стоял и слушал, не зная, что делать и что сказать в ответ, и ему было обидно до слез. Он ни разу не сообщал старшим братьям о проступках других послушников, хотя видел, что те частенько нарушают монастырские обеты и отступают от устава, и он всегда помогал другим, когда его просили…
А что до библиотеки – таково его послушание, как и голубятня, и разве он виноват, что там интересно?
– Хотя сам дурак-то, – сделал вывод Раги, и сжал кулак, готовясь пустить его в ход.
Спас Эрвина брат-сжигатель, закрывший жертвенник крышкой, и двинувшийся к выходу из храма.
– Чего разгалделись, клянусь Семью Святыми Днями? – спросил он недовольно. – Быстро в трапезную, а то завтрака лишитесь, да еще и обеда вдобавок, если я наставнику пожалуюсь.
Даже задира Раги втянул голову в плечи, и послушники начали торопливо обуваться: понятное дело, что для молодого парня нет худшего наказания, чем остаться с пустым брюхом. Эрвин вышел из храма последним, и холодный ветер, явившийся прямиком с горных вершин, ударил ему в лицо, заставил прикрыться рукавом.
Завтрак прошел как обычно – в благочестивом молчании.
А на пороге трапезной Эрвина поймал брат-наставник, плешивый и толстый, с навеки прилипшей к лицу улыбочкой.
– Не спеши, отрок, – сказал он обычным сладким голосом.
– Да, отец мой, – отозвался Эрвин, как положено по уставу.
– Совершал ли ты сегодня омовение, и чисты ли твои помыслы после утреннего молебна? – спросил наставник, хотя прекрасно знал, что этот послушник всегда делает то, что нужно, и так, как нужно.
– Да, отец мой, – повторил Эрвин.
– Тогда следуй за мной.
И они зашагали по дорожке в обход главного храма мимо священной рощи, где всегда, в любое время года цвело хотя бы одно из деревьев. Когда та осталась позади, и стало очевидным, что они направляются к расположенной на отшибе келье настоятеля, Эрвин даже слегка испугался.
Неужели о размолвке среди послушников стало известно главе монастыря, и во всем обвинили его? Да, он готов признать, что поддался искушению гордыни, считая себя умнее и начитаннее собратьев, но ведь видит Вечный, что начал не он, и что на нем нет греха…
Келья представляла собой не отдельную комнату, как у простых монахов, а особый дом, и на высоком крыльце возился, орудуя веником, старейший из монахов, брат Чандраг. Никто из послушников не знал, сколько ему лет, и ходили слухи, что сморщенный лысый старичок помнил времена до Второго Грехопадения.
Он исполнял всякие легкие работы, всегда улыбался и очень редко подавал голос.
– Заходите, братья, – сказал Чандраг так, словно он являлся тут хозяином, и отступил в сторону.
На крыльцо Эрвин
