не меньше.
– Куликова, – спрашивает Лена, – Ната Куликова или Горелова? Я их до сих пор путаю.
– Кажется… На ступенях роддома мы сфотографировались.
– Поплотнее, пожалуйста, – попросила Аня, ловя нас объективом.
Мы сбились в дружную кучку, улыбающуюся и счастливую.
– Шут, – сказала она, – ты не помещаешься в кадр.
И Шуту, подмяв под себя полы пальто, пришлось лечь у ног Азы.
– Слушайте, – смеясь, сказал он, – это какой-то цугцванг!..
Вскоре мы присмотрелись к младенцу, было от чего огорчиться: маленький Еремейчик! Его было так жалко, так жалко… И обидно. До слез…
Жора бы сказал: «Родили уроды уродца». Но он еще ничего об этом не знал. Он всегда был против всего из ряда вон выходящего. Все были, конечно, в ужасе от увиденного, но никто не подал виду, что поражен внешностью малыша. Только Аза не могла нарадоваться. Его большой рот до ушей – это была лишь малая толика тех уродств, которые в скором времени обнаружились у нашего мальчика. Боже праведный, что мы сотворили! Тина бы сказала – «Точно – упыри!».
Идея продлевать жизнь вечно была похоронена в ту же секунду. Ушков укорял:
– Что я говорил! Намудрили. Вот теперь и расхлебывайте.
И вдруг исчез. Просто пропал! Мы долго не могли его найти.
– Это какой-то цугцванг, – словно признавая и свою вину, признался Шут.
А Валерочка Ергинец, получивший к тому времени кличку «ВЧ», что значило «вонючий червь», только ухмылялся, мол, так вам и надо. Он ходил взад-вперед с прилипшими ко лбу волосами, потирая руки и похохатывая, иногда вставляя-выплевывая в разговор какое-нибудь труднопроизносимые и ничтожно-мерзкие словечки: «…похотливые мизантропы…», или «…удручающе-омерзительные особи…», или «…эти ученые недоучки…».
Он произносил это так тихо, что читать можно было только по губам. И не указывая ни глазами, ни пальцем, кому эти слова были адресованы. Так – в воздух! Самодовольно улыбаясь. Этот узколобый «ВЧ» был омерзительно-удручающе неприятен, но и, надо признать, старательно незаменим.
– Мал золотник?.. – спрашивает Лена.
– Да вонюч.
Только Аза не могла нарадоваться. А расхлебывать было что. Никаких уродств, собственно, не было. А было то, что мы хотели иметь, то, к чему все эти годы стремились – первый и единственный на Земле экземпляр: человек-рептилия-дерево. Химера, каких свет не видывал. Язык не поворачивается произносить это слово. И расплата не заставила себя долго ждать. Проблемы начались еще в роддоме.
– Меня привезли, – рассказывала потом Аза, – в следственный изолятор. Следователь, жалкий лысый очкарик в пиджаке, с закрученными, как осенние листья, лацканами, не скрывал неприязни. Он стоял передо мной, прилепившись правым плечом к стене и, вылупив зенки, смотрел на меня, как на телку.
Она плакала. Неприятности только начинались.
– Где сейчас твой малыш? – спросил Шут.
– Мой?!
Аза
