и понял, что это бормочет треклятая рация.
– Фу, ты, – вытер Фёдор Иванович вспотевший лоб, – ититская сила.
Потусторонние голоса, искаженные ночной атмосферой, дырявили тишину, выплескиваясь из микрофона, словно морские волны.
– Где стоишь, стоишь где? – рокотал механический бас.
– Бу-бу-бу, – ответил эфир.
Понял, понял. Завтра принимай практикантов. Завтра вечером. – Фёдор Иванович узнал голос Сухова, главного геолога.
Бу-бу.
– Он мне сотню должен, – сказал Паша, – еще с пг`ошлoй осени.
– Два, две, двое… Студентки, сту-ден-тки… девушки, – Сухов там, видимо, покраснел уже от этих «девушек», потому что заявлял сейчас об этом всем полевым подразделениям, раскиданным в радиусе пятисот километров, торопился и не знал, как сказать попроще, покороче.
– Сотню?.. – переспросил Кеша с интересом. – Какую сотню?
– Бу-бу. Пью-у-у. – Рация замолчала.
– Ты пельмени по-чукотски ел, Иннокентий? – спросил Паша.
– Не-ет, – Кеша лежал в мешке, торчали только стоящие дыбом волосы. – А при чем здесь пельмени?
– А пг`и том, что пг`антиканток на восемнадцатую линию повезут. А это г`ядом, понял? – Паша выключил рацию и перед тем, как прикрутить фитиль, посмотрел на Фёдора Иваныча долгим взглядом, в котором читалось превосходство молодого и сильного над немолодым и слабым.
– Понял, – ответил Кеша из мешка.
А Фёдор Иваныч молча полежал, потом нашарил папиросы и громыхнул спичечным коробком. Немного погодя окурок прочертил в темноте оранжевую траекторию, из мешка послышался тихий смех, и всё стихло до утра…
После завтрака Паша свернул толстенную самокрутку, задымил, как камчатский вулкан, и кинул:
– А что, Кеша, не посетить ли нам тестя нашего, товаг`ища Сухова?
Кеша деловито достал топоснову, померял спичечным коробком.
– Для бешеной собаки это не крюк.
Махорочный дым медленно колыхался и уползал в сторону выхода. Фёдор Иваныч сложил грязную посуду в ведро и полез в спальный мешок досыпать, а Паша с Кешей, по очереди макая бритву в горячий чай, побрились, переоделись в болотники и, мешая друг другу, полезли наружу.
– Гитару забыли, – сонным голосом сказал Фёдор Иваныч, – кентавры…
Кеша вытащил из-за печки старенькую гитару и стал заворачивать в плащ. Потом, немного подумав, оторвал красную матерчатую завязку от пробного мешка и привязал её к грифу, получился бант. Фёдор Иваныч завозился, выпростал руку за папиросой и сказал, мечтательно глядя в потолок:
– Помню, в молодости, велосипед всегда с собой возил, в деревне какой-нибудь станем, я гармошку к раме, в седло и покатил, обслуживал, так сказать, в радиусе дневного переезда…
– К чёрту, – сказал Кеша, – у нас серьёзно.
