сделал вид, что пытается вспомнить.
– Племянник мой, однако. Говорят, в милиции работает.
Тут его осенило: это ж Семён Васильевич Семёнов, рябой начальник милиции!
– Ох-ох, – запричитала она, – я ведь тётка ему, и его мальчиком помню! Нянчила Сеню-то. – И тут же с печалью добавила: – Забыл он нас… забыл… и жив ли? Уже лет тридцать не приезжает, однако… Как давно это было… и было ли…
«Да, – подумал Авдюшин, – был ли когда-нибудь Семён Васильевич маленьким мальчиком, помнит ли добрых и мудрых бабушек и тётушек, воспитавших его? Не помнит… Тогда зачем же оно было, то доброе детство…».
И опять, в который раз, вспомнил тот лунно-холодный, негреющий душу приют охотников в том далёком далеке, когда собрались они все в неслучайной охотничьей компании со своими заботами и нерешёнными делами.
Вспомнил и дымчатую стремительную рысь, качающуюся в клетке из угла в угол, словно маятник, отсчитывающий отпущенное им время.
Никто не предвидел своей судьбы, как и те растерявшиеся в непогоде птицы.
Осенью того года Нырков провалился на озере под лёд вместе со снегоходом, – тормознул, чтоб топор у майны подобрать, добрые люди с берега крикнули, лень им было самим идти.
«Было ли? Было, конечно, было! Да, никто судьбы не предвидел, – думал Авдюшин, – но ведь она уже была определена, где-то и кем-то. Или мы сами её определили?.. Тогда, в набатовской бане…».
Следующей зимой умер Колька Чижов. Ни с того, ни с сего запил на неделю, пил коньяк у себя на ферме, среди коз и коров. Авдюшин тогда подумал: тошно ему стало, Кольке Чижову, среди людей. На охапке сена нашла его жена, оторвавшись от шитья ондатровых шапок. Несколько часов Колька ещё полежал под капельницей, – давление забрасывало кровь наверх, в бутылочку.
И жена, надеясь, говорила сквозь слёзы:
– Смотрите, он улыбается, он будет жить!
А через год, весной, вытаял из снега Боря Клязьмин с пулевым отверстием между глаз, под обрывом, на котором стоял магазин «Малиновая рыбка». Осечки, и правда, не случилось.
Авдюшин знал, почему улыбается перед смертью Колька Чижов, – Мартын ждёт его и уже налил в кружки спирт, разбавив его колымской водицей…
А ПОМНИШЬ, СЕРЁГА?
Сергею Давыдову
КАК УМИРАЛ АСПИРИН
Весна на Колыме никогда не бывает ранней. Ждут её, ждут, а приходит она, когда захочет. Ещё с осени лёд на Пантелеихе гладкий, можно сквозь лёд смотреть, но не увидишь, что там, в глубине. Синь и глубина.
А той весной Аспирин, отслужив свою собачью работу и биографию, лежал на проталинах. Первострелы голубые, потом синие пёрли из отмякшего грунта. Лапы у него болели, выкручивало суставы натруженные. Скулил. А на солнце весеннем и полегче. Сколько ж нарт перетаскал, кто ему упряжь надевал, не помнилось.
