его полной противоположностью. Тот говорил коротко и афористично (сказывалось учение в духовной семинарии). Этот любил отвлекаться от заготовленных помощниками текстов и импровизировал, обогащая свою речь непереводимой на иностранный язык «кузькиной матерью» и другими перлами. Студенты филфака сравнивали его с шолоховским дедом Щукарем. Они-то больше всего от него и пострадали.
Моя однокурсница, восторженная, влюбленная в современную поэзию девица, взялась писать диплом по творчеству Вознесенского и Евтушенко. В декабре 1962 года Никита Сергеевич принялся учить уму-разуму творческую молодежь, в марте 1963-го состоялась «встреча руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства». Хрущев опять закатил речь. Тут же моей однокурснице на кафедре советской литературы посоветовали сменить тему диплома, и ей ничего не оставалось, как вместо защиты диплома сдавать экзамены.
Я тоже едва не стал жертвой «исторической речи» Хрущева. Защита диплома «Герои и конфликты современной прозы» успешно приближалась к концу, когда заговорила член государственной комиссии, вздорная и нелепая дама-доцент: «Я просмотрела список литературы, которую вы использовали, и не нашла очень важной, основополагающей работы… Вы что, не читали речь Никиты Сергеевича Хрущева на встрече с деятелями литературы и искусства?» Ошалев от того, что меня пытаются срезать на таком пустяке, я нагло съязвил: «Речь Никиты Сергеевича – мое любимое произведение, можно сказать, настольная книга».
Руководитель дипломной работы сообщила мне потом, что дама-доцент, верная идеалам Октября и партии, настаивала на том, чтобы мне снизили оценку, но она осталась в меньшинстве.
В сентябре 1971 года Хрущев снова подставил мне подножку. Теперь уже своей смертью. В ту пору я работал в секретариате «Вечерней Уфы». Газету набирали и печатали в нынешнем Доме печати, тогда он только еще вставал на ноги, а редакция квартировала в гостинице «Уфа» на улице Карла Маркса. Утром, кажется, с опозданием на сутки, по московскому радио передали о смерти Никиты Сергеевича Хрущева – «пенсионера союзного значения». Я посчитал нужным сообщить об этом читателям «Вечерки». Звоню редактору из Дома печати в гостиницу «Уфа»: «Центральный Комитет извещает о смерти Хрущева. Мы будем это давать?»
Редактор: «А как „Правда“?»
Я: «Дает».
Редактор: «Ставь в номер».
«Вечерка» вышла в свет, и тут же из горкома КПСС раздался окрик: «Кто позволил?»
Оказывается, сообщать о смерти бывшего первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета Министров СССР было разрешено лишь нескольким центральным газетам. Городская газета слишком вознеслась, поступила не по чину: она имела право опубликовать только сообщение ТАСС. Я побежал «на телетайп», чтобы узнать, было ли такое сообщение для местных газет. Увы, оно не поступало. Редактор слегка пожурил меня за проявленную инициативу, а я горячился и недоумевал: «Ведь умер „выдающийся деятель Коммунистической
