Митя спотыкался об неуместившиеся в земле узловатые, гнутые корни.
Они знакомились с почти всеми улицами посёлка, и, наконец, папа, обязательно спросив мнение сына, останавливался на одном из домиков, договаривался с хозяевами и оставлял задаток. Обратный путь – снова мимо заборчиков, по песчаной дорожке с корнями, мимо сосен, дальше лугом под громкий стрёкот невидимых в траве созданий – казался намного короче.
Проходило несколько дней, и в начале лета на машине, нагруженной чемоданами, керосинками, табуретками и узлами, Митю с бабушкой перевозили на дачу. А там начиналась особенная жизнь. Каждый день приносил что-нибудь своё. Митя считал себя бывалым человеком, он уже много чего знал. Но то – в городе, а здесь всё иное. Здесь незнакомое, невиданное встречалось на каждом шагу. Прогулка курицы по двору, состоящая из одних вздрагиваний, рывков и мгновенных замираний; отчаянные усилия холодных лапок лягушонка, пытающегося вырваться из твоего кулака; белая пыльца с крыльев бабочки; бесконечное упорное перетекание тела улитки по зелёному листу; устройство еловой шишки; нежный вечерний запах флоксов – со всем необходимо было познакомиться и всё это следовало припрятать, чтобы оно стало памятью о той лучшей половине жизни, что зовётся детством. Каждое из этих драгоценных зёрнышек опыта перекрывалось более поздними впечатлениями и забывалось на долгие годы. И лишь много лет спустя, тронутые случайным словом, цветом, запахом, они вспыхивали яркими искрами, высвобождали давно затёртые подробности, и тогда происходило соединение с прошлым. Не будь у человека этих коротких искорок-напоминаний, что бы стало с людьми? Огрубели бы, озверели бы и глотки друг другу давно бы перегрызли – вот и всё. Но одна-две сценки упорно не желали забываться и время от времени всплывали в памяти безо всяких посторонних причин.
Раз Митя отдыхал на лавочке у забора. Упёршись ладонями в сидение, и слегка покачивая, недостающими до земли, ногами, он наблюдал за суетой двух десятков цыплят. Эта попискивающая беспомощность, видимо, появилась на свет в инкубаторе и обходилась без клуши. Бессмысленная беготня жёлтых комочков создавала что-то похожее на весёлый, лёгкий спектакль, на который нельзя смотреть без улыбки. Митя являлся единственным его зрителем. Он следил за первым попавшимся птенцом. Тот, которого Митя пас глазами, бодро подбежал к забору и прислонился боком к серой с серебристым отливом неструганной доске. Неожиданно его взгляд пропал под, наползшей снизу, розовой плёночкой века, и только что суетившийся цыплёнок осел на землю. Неудобно подвёрнутая головка не оставляла сомнений: он околел. Этот пугающе стремительный переход от счастливой беготни к смерти, и продолжавшаяся глупая радость остальных птенцов рядом с трупом своего собрата, и неприятное недоумение – уж не виноват ли я, уж не я ли пристальным взглядом погубил эту хрупкую жизнь? – всё моментально стало вот такой постоянно тлеющей памятью. Почему именно этот случай?
Не
