засмеялся и заработал тем самым крепкое рукопожатие. Больше я не позволял так с собой делать, я изворачивался немыслимо, готов был выбить себе колено или плечо, лишь бы не падать вот так, красиво и бесполезно. Потому что неважно, как красиво ты упадёшь, если потом некому будет подняться.
За это открытие я безмерно благодарен Мартину до сих пор, даже несмотря на то, что произошло между нами несколькими годами позже. Жизнь меняется, люди тоже. Тогда, в середине «тихих семидесятых» находилось мало людей, которые думали о будущем, пытались что-то создать, противопоставить болоту, поступавшему в самое чрево европейского общества из глубин Корпораций. К слову сказать, Европа тогда зажилась, почти весь XXI век был её. Но, как говорится, вот уж это было последнее, о чём мне пришло бы в голову думать тогда, когда муравейник растущих мегаполисов ещё был для меня непонятной безбрежной страной несметных таимых богатств и светлого будущего.
Я думал, что выучусь, и найду себе дорогу в жизни, не стану сидеть на месте, как мои родители. Впрочем, тогда, в свои десять-одиннадцать лет я и об этом не думал.
Потому что вскоре на моём горизонте возникли тени, которых я не ждал.
Тёмное небо Имайна скользило над ним, погружая сознание в этот водоворот неосознанных мыслей, странных идей, тёмных звёзд, далёких планет. Скорч набухал в его венах болью непрожитых жизней, тенью неосиленных световых лет, громадой неосвоенной Галактики, имя который было – Бесконечность.
Ветви юных дерев колыхались вокруг него тайной неувядающей жизни, она была вокруг, царила, вопреки всему, вопреки невозможному. Он знал, что его собственная жизнь закончится неожиданно и непредотвратимо, он помнил о предначертанности бытия, он хранил в своём сознании те призрачные сигналы, что слали Соратники людям – весь этот сумрак железной длани судьбы, неодолимое сопротивление сотен величественных сознаний, что вычисляли и вычисляли предначертанность жизненного крута. И не могли в результате сказать самого главного – когда всё это кончится, когда зачнётся заря, которая распространится на всё Человечество, когда исчезнет страх и ненависть.
Когда наступит мир.
Язык матерей не мог, не умел описать все те экзистенциальные метания, что обуревали его душу, подхваченные топью скорча, язык же отцов был слишком груб, чтобы объяснить ему причину его боли и выход из того неодолимого тупика, в который угодило его сознание.
Девятнадцать лет. Половина жизни позади, а он не знает, что в этом мире может служить ему опорой, что скажет ему, какими императивами будет прирастать то будущее, что определит счастье потомков. Да и какие дети… язык матерей изобиловал словами, которых был лишён язык отцов, но и он не мог объяснить сути происходящего, этого неба над головой, этого чёрного колодца вокруг нас, готового поглотить жизни живущих и память умерших.
Где ты, мир, в котором
