все образуется и украдкой глянул на часы. Уже можно было идти без опасения нарваться на Мальчика-с-пальчик.
– Плюну на все и пойду! – объявил дед Порота. Сам своей неожиданной идее обрадовался и глянул на меня вопросительно: – А что?! Хоть бы и в Дружину. Должен же кто-нибудь порядок навести.
Дружина – это что-то новенькое, Но деду Пороте наверняка подойдет. Раньше он все собирался в партизаны, сушил в духовке страшненькие сухари, закупал рулонами холсты и байку для портянок и штопал по вечерам невесть где раздобытые вонючие телогрейки. При этом на кухне гасился свет, и зажигалась сделанная из танковой гильзы керосинка. Потом мешки с заплесневевшими сухарями под покровом ночи стыдливо перекочевывали на помойку, и недели на две дед объявлял перемирие.
Сколько ему, собственно, лет? – подумал вдруг я. Сорок, пятьдесят, семьдесят? Слегка постричь, сбрить эту дикую скифскую бородищу, седые патлы перетянуть кожаным ремешком… Десантные высокие башмаки, маскировочную камуфлу, ремень потуже… Ничего себе будет вояка.
– А возьмут в Дружину?
Дед Порота оскорбился.
– Кого ж брать, как не меня? – Он поддернул рукав, утвердил на столе жилистую ручищу с внушительным кулаком. – Попробуем?
А ведь он, точно, он тогда был со скифами. И кулак этот преотличнейше мне знаком.
– Не хочешь? То-то же! – хмыкнул довольно дед Порота. – Не возьмут! Пусть только попробуют! Уж мы наведем тут порядок, не в таких местах наводили. Порядок, он порядок и есть. Первым делом в военных комиссиях поможем, призыв обеспечим, гадам всяким хвост прищемим, а там и еще кой-какие задумки имеются… Это вы, молодежь, все сомневаетесь да языками треплете, лишь бы не делать ничего. Нам же сомневаться некогда, мы жизнь прожили. Ты вот тоже хорош: сидишь тут, заболтал меня совсем, а там, небось, работа стоит. Не так, скажешь?
– Уже иду.
Я выбросил окурок за окно, спрыгнул с подоконника и зашкворчал от пронзившей все тело острой боли.
– Э-э-х! Молодежь, молодежь, все-то у вас через афедрон проистекает… – Дед Порота сгреб меня в охапку, усадил на табурет: – Давай сюда ногу. По девкам, небось, шлялся?
Пока он сильными пальцами мял мне щиколотку, я мужественно мычал.
– Легче, легче, не зажимайся! Не зажимайся, кому говорят! В-о-т! Молодцом. Жениться тебе надо, парень, вот что я скажу. Сколько ж можно кобелировать. Так никогда до мужика не дозреешь, всю жизнь в пацанах пробегаешь. Ого! Гляди, что полетело! – удивился он, а когда я поддался на уловку и глянул в окно, резко дернул.
В щиколотке хрустнуло. Я взвыл, потому что…
…звенит смех Вероники, загорелая, гибкая, она убегает от волн, сбивает ладонями их белопенные верхушки, а рассыпавшиеся по плечам волосы пахнут морем и солнцем, и вся она пахнет морем и солнцем. Соленые брызги на податливых губах, пустынная подкова пляжа, удивленно-счастливый шепот, прикосновение прохладных пальцев, благодарный стон, и в высоких стаканах на столике под полосатым
