аво сражаться.
Контрадмирал Молл Финнеан
3072 гТС
Наш мир – внутри нас.
Анонимный автор
Монумент Павшим героям, «Инестрав-Шестой»
Прима в домашней обстановке ничуть не походила на себя в свете рампы. Мягкие босоножки, шлёпающие по тёплому дереву пола, спутанные, влажные ещё после душа волосы, старый полинявший халат и повязанный на талии толстый шерстяной шарф. Дома.
Это место всегда было тихим и почти заброшенным, она никогда никого не звала к себе в гости, оставляя этот замкнутый мирок пребывать в состоянии нескончаемого, нет, не уединения – одиночества, в котором прима нуждалась иногда куда больше, чем в аплодисментах любящих зрителей. Это был её, только её дом, с замусоренным садиком и тропинкой, спускающейся под сенью кривобоких лиственниц к крошечному круглый год затянутому ряской пруду. Здесь прошло её недолгое детство, и сюда же, когда ей исполнилось двадцать лет, она снова вернулась, осознав всю тщетность попыток бежать от собственных страхов и сомнений.
Человечество привычно оставалось изо дня в день единым космическим организмом, живущим по своим правилам, и в этой звёздной карусели даже таким, как она, почти не покидавшим своего родного мира, был нужен уединённый уголок, в котором можно было укрыться от вселенной и остаться наедине с самой собой.
Плотный график репетиций, выступлений и гастролей не давал приме возвращаться сюда слишком часто. Два-три случайных дня, без людей, без нескончаемых живых глаз или искусственных зеркал, отражающих тебя каждый день, без спросу и без возможности от них скрыться. Пару дней вне постоянной необходимости играть не саму себя, забыв о бестелесном порхании в сказочных мирах, придуманных для неё драматургами и постановщиками. Пару дней абсолютной, глухой тишины.
Первым утром прима обычно просыпалась рано и вот прямо так, с мокрыми волосами шла в сад, почти до самого обеда совершая очередную попытку привести его в порядок – обрезать при помощи разбуженного к такому случаю гнома обломанные ветром ветви яблонь, окультурить разросшиеся кусты сирени, но надолго её энтузиазма не хватало – холодный ветер с холмов навязчиво подсказывал, что трудиться тут можно хоть до ночи, только до костей продрогнешь и все руки исцарапаешь своенравными ветками, а обернись, и даже толики всех трудов не заметить.
Приходилось, несолоно хлебавши, возвращаться в дом, который к тому времени успевал окончательно растерять холод и сырость необжитого помещения, да и трудолюбивый гном успевал растащить по углам затянутую в чехлы мебель. Поздний завтрак – огромный, увы, диетический омлет, поверх, в качестве вызова режиму, любимые с детства и страшно вредные для обмена веществ кольца тессалийского лука, обжаренные в масле до румяной корочки, и напоследок некогда объект страшной ненависти, а теперь необходимый элемент ритуала – огромная чашка горького какао.
Теперь самое время забраться с ногами на диван и испытующе вслушаться в окружающую тишину. Здесь, дома, она была особая – обволакивающая, затягивающая в свои сети. Кажется, поддайся ей, и ты останешься здесь навсегда, но нет, прима помнила, что это невозможно.
Потому что стоило проползти сквозь ничего не деланье и размеренный шелест пульса в висках ещё нескольким часам, приму неизбежно начинало настигать первое чувство тревоги.
Можно было пытаться что-нибудь читать или слушать, можно было лечь и уснуть, момент возвращения знакомого чувства был неотвратим.
Откуда оно приходило здесь, где была отключена и надёжно заблокирована всякая связь с внешним миром, где не было никого и ничего, что могло бы потревожить её долгожданное уединение, а до ближайшего форпоста большой Галактики были часы лёта? Прима об этом не задумывалась.
Она в общем и не пыталась отдавать себе отчёта в собственных действиях, зачем именно в этот день, зачем – снова сюда, хотя для отдыха в её распоряжении были все вожделенные для многих работяг с галактических промкомплексов рекреационные зоны Изолии. Прима не привыкла подолгу копаться в собственных порывах, как всякий прирождённый Творец она жила в своих придуманных мирах, и другие ей будто бы и не были нужны.
Однажды заведённый порядок уже не мог никуда подеваться. Начинала работать непрошеная память, оттаивая сквозь корку наросшего льда. Едва небо укутывалось в саван закатных сумерек, прима, всё такая же беззаботная, начинала вспоминать.
Тогда, долгих десять лет назад, когда она была ещё совсем девочкой, в точно такой же тихий вечер привычное её выжидающее одиночество было прервано. И в тот день одиночество стало окончательным.
При живом (да живом ли?) отце, в толпе товарищей по студии, а потом и на вожделенных подмостках, невероятно юная даже для жадной до талантов Изолии прима стала раз и навсегда одинокой
