его на все главные роли. Она столкнулась с ним на Главной улице; руки-ноги плохо его слушались, и Салли решила, что он – та изюминка, которой нам недоставало. Он играл Касла – Мирного Беспилотника, а за кадром сжимал сердце Салли в своем холодном стальном кулаке. Ко мне он тоже подкатывался, но я видел его насквозь. Он использовал Салли, чтобы раскрутиться за ее счет. Я никогда не был влюблен – дожидался любви, как в немом кино: большие глаза, скрипки, беззвучные признания, – классика жанра. После 1926 года любить разучились.
Я перешел в одиннадцатый класс. В начале года ко мне подвалил Рикки Артезиан. Он здорово вымахал и был на две головы выше других. Я обедал в компании Салли, Рейна и парочки киношных фанатов. Рикки сказал: «Давай выйдем». Сначала я подумал, что перемирие окончено, и сейчас он из меня котлету сделает. Но Рикки хотел только поговорить. Мужской туалет опустел в два счета, как только мы вошли. Мы встали лицом к лицу, среди налипших на пол клочков туалетной бумаги. В воздухе густо пахло аммиаком.
– Клёвые у тебя киношки, – начал Рикки. Я было заикнулся, что мы снимаем их вдвоем с Салли, но Рикки взмахом руки прервал мои объяснения.
– Мои люди, – сказал он, указывая на красный галстук, – мои люди скоро со всем этим покончат. Нас поимели, и мы покончим со всем этим.
Я кивал, не столько из солидарности, сколько от того, что не раз слышал нечто подобное.
– Мы хотим, чтоб ты снял про нас кино. Про наше дело.
Я сказал, что должен спросить Салли. Он равнодушно дернул плечами, когда я попытался объяснить, что она – наш мозговой центр, хотя вообще-то это было очевидно любому, кто видел нас вместе. Ты поможешь мне, а я – тебе, сказал Рикки. Мы с ним приближались к призывному возрасту. Здоровяки в цельнометаллических жилетах оставят от меня рожки да ножки. Я семнадцать раз видел «Трудно быть сержантом» и имел общее представление о военной муштре, но Рикки сказал, что в армии мне придет хана, и предложил меня отмазать или найти крышу на время строевой подготовки.
Когда я рассказал об этом Салли, она принялась советоваться с Рейном. В тот день он не был похож на киборга, и я слегка растерялся: передо мной был тощий малый с развесистыми ушами и волосами цвета соломы, по виду старше нас на год-два. Мы сидели в беседке с китайской крышей, где Салли планировала снимать взрыв. Пропаганда – неприглядное занятие, провозгласил Рейн и спросил, не мог бы Рикки отмазать от армии и его. Я засомневался. Салли не хотела, чтобы меня убили, но жертвовать художественной целостностью…
Как пропаганда противоречит художественной целостности, я так и не понял. Почему снимать кино для Рикки не то же самое, что угождать вкусам фанов? Раз уж на то пошло, мой отец содержит семью тем, что ставит трюки в сериалах, где люди попадают в аварии, долго лечатся и влюбляются. Выходит, он пропагандист, потому что пичкает зрителей сладкой ложью, пока мир летит в тартарары?
Ладно, сказала Салли, так и быть,
