клок волос, но хряк мог дернуться, а рука – дрогнуть. Пришлось с достоинством убрать подарок Дьегаррона и взгромоздиться на Бочку, покинув гостеприимный холмик. Бонифаций не отцепился. В седле скот держался уверенно, а перейти на галоп Матильда не рискнула. Епископ мог и отстать, а что стала бы делать она в степи? Ждать, когда по следу собак пустят? Это в горах неповторимы каждый камень и каждая елка, а тут какие приметы, кроме облаков?
Бочка заинтересовался одиноким кустом, и Матильда ослабила поводья: пусть лопает, не жалко. Епископ продолжал басовито зудеть, стань поганец полосатым, сошел бы за шмеля.
– Что должны святые и праведные? – Пьяница воздел к небу палец, внезапно напомнив дядьку Антала из Сакаци.
– Жить в праведности, – огрызнулась принцесса, – чего и вам желаю.
– Тебя послушать, так дело святых – небо коптить и людей нудить, пока к праотцам не отправятся. Мученически. Святые, дочь моя, рознятся, как зерна и плевелы. У эсператистов святость недеянию равна и небокопчению, потому как иначе выходит, что святость ценна тем, что дает людям. А еретики агарисские хотят, чтобы наоборот.
– Хотели, пока мориски не явились, и то не все! – Адриан точно не хотел. То, что он порой говорил, до отвращения напоминало болтовню варастийца. Ну почему они с Эсперадором за сорок с лишним лет так и не объяснились?!
– Если б с гибелью оплота еретиков иссякла ересь, возрадовался бы я, – проникновенно прогудело под ухом, – ан нету радости! Агарис в головешках лежит, а дурь в головах целехонька, и не морискам выбить оттуда ересь двойную, что величие – это когда людей живьем едят, а святость – когда, сложив руки, сидят. Создатель, душу да тело нам дав, чего в ответ ждет? Чтобы мы пнями бессмысленными на месте торчали да пятки ангельские нытьем щекотали? Иное Он заповедовал. Обратное. Все, что даете тем, кто нуждается в помощи, даете Мне, а кто не дает, тот грешник или грешница.
– Ну и кто в помощи моей вознуждался? – пробурчала Матильда, старательно глядя перед собой. – Падальщики?
– Падальщики нуждаются лишь в падали, – живо откликнулся олларианец, – и в том им помощь не требуется ни твоя и ничья. Они сожрут, что смогут, и получат, что заслужили. Ты ежанов сегодня видела, они и есть ызаржачья погибель. Ты же не падаль и не ежан, но овца заблудшая, а овцы должны добрым людям пользу приносить.
– Овце без разницы, кто ее с ягнятами сожрет, добрый человек или волк.
– Без разницы, говоришь? – Бонифаций хитро сощурился. – С чего ж ты тогда от волков сбежала? И с чего в старое стойло просишься?
– Мое дело.
– Эк заладила: «Мое дело, мое дело…» Не твое! Нет у тебя никаких дел. Витязь был, так турнула сдуру, вот и молчи теперь. Ты – сестра алатского герцога и с коня не валишься, кому как не тебе свидетелем стать? Странно мне, что Дьегаррон тебе не сказал того, ну да у бедняги с головой не в порядке. Трепетный больно, а трепет маршалу не к лицу. Нужна ты ему, а он с горем твоим носится, как собака с костью. Взъестся на меня, ну и ладно! Слушать неразумных что воду в касеру лить, слушаться оных – касерой полы мыть, а сие есть грех непростимый.
