ей голову, сухие, жесткие, седые волосы. Она мелко и учащенно дышала ртом. Я проходила пальцами по волосам, разделяла их на пряди, пыталась представить, как она заплетала их девочкой в сорок косичек. Подушечками пальцев скользила по виску, прикладывала руку, как ракушку, к уху – так в детстве играла со мной мама. Скорее инстинктивно положила ладонь ей на лоб и словно забыла о ней. Левая моя рука опять принялась отогревать ее быстро стынущие ладони.
Давно прошел час, на который я отпросилась у старшей, но я и не думала уходить. На лице Мухибы появились признаки беспокойства – к ней возвращалась боль.
И вдруг, не знаю, как и почему, я почувствовала ее толчки. Рука, лежащая на лбу, приняла позывные.
Теперь я знаю все до мельчайших подробностей, ловлю эти токи, научилась их хорошо различать – боль это или бессилие, злость или беспросветная печаль. Тогда это было внове – я чуть не отдернула руку, как от стреляющей маслом сковородки. Мухиба испуганно заморгала и прошептала:
– Не снимай руки, да хранит тебя Аллах!
– Я здесь, тетя Мухиба, я никуда не уйду.
– Я должна дождаться Ахрора.
– Он скоро придет, – соврала я машинально, совершенно в этом не уверенная.
– Встретит детей из школы, накормит – и придет. – Мухиба закрыла глаза, так ей было легче.
Мы опять надолго замолчали. Я чувствовала ее боль, мне было тяжело, рука стала как каменная, но мне не было больно. Только в животе поселилось нечто тяжелое и холодное и начали слезиться глаза. Лоб Мухибы потеплел, на бледном лице выступил едва заметный румянец, разгладились морщины, она задышала ровнее.
Я сидела, боясь открыть глаза, ничего не слыша вокруг, я думала о Мухибе, об Ахроре, что скоро станет вдовцом с пятью детьми на руках, вспоминала его грузовичок, старый орех, под которым он любил Лидию Григорьевну. Даже страшного Насрулло я вспомнила тогда и не испугалась: он давно был мертв и не мог причинить мне зла.
Забывшись, я даже не сразу почувствовала на своем плече чужую руку. Но, когда услышала, как кто-то позвал меня: «Вера», – открыла глаза и повернула голову. Ако Ахрор стоял рядом.
– Спасибо, – сказал он, – теперь ты можешь идти.
Я встала. Он смотрел на меня, а не на свою Мухибу, глаза у него были больные.
– Тетя Мухиба заснула, – сказала я. – Вечером, перед сном, ей могут дать морфий. Днем она отказалась: боялась, что не дождется тебя, проспит.
Ахрор кивнул, сел на мое место.
– Лучше бы ей не просыпаться, – сказал он сдавленным голосом.
Меня он уже не замечал, приложил ладони к глазам. И тут я услышала легкие, как дыхание, слова Мухибы.
– Иншалла! – сказала она.
Ахрор ее не услышал. По-моему, он молился.
Тихо, на цыпочках, чтобы не мешать им, я вышла из палаты.
Мне не нужно было предупреждать маму. Она привыкла: если я не приходила ночью, значит, подменяю ночную медсестру. Я
