И я действительно не крестьянин, а ученый-физик, академик, лауреат многих международных премий. Меня приглашали работать в США, Германию, Австралию и многие другие страны, предлагали возглавить институты и крупные лаборатории. Но я оставил науку и живу здесь, в глубинке, потому что верю: сейчас самое главное – это наша земля и наши люди.
А теперь решайте сами. Я настаиваю: Федора надо казнить, а Евдокима и Игоря публично здесь же на площади высечь розгами. Это больно и страшно унизительно, но я уверен – иначе нельзя. Более того, я постараюсь, чтобы обо всем этом стало известно во всех соседних общинах.
И еще я настаиваю на строгом соблюдении сорок восьмого пункте Устава, который знаю, многим не нравится: за кражу имущества общины, не важно, частного или общественного, вор должен быть сначала прикован на день к позорному столбу, а при повторном преступлении должен лишаться кисти руки!.. Да, на Руси прежде не существовало таких суровых законов. Долгие века мы жили иначе, пьянство и воровство, особенно среди чиновников, было в порядке вещей. Мы были добрыми и снисходительными к тем, кто нас унижал и обворовывал нас, кто втоптывал в грязь наше человеческое достоинство и глумился над историей и культурой великой страны. Излишняя доброта сделала нас мягкотелыми и равнодушными, а многие и вовсе ныне превратились в рабов. В результате мы имеем то, что имеем.
Если же вы примете сторону отца Серафима, то тогда из общины уйду я. Живите так, как хотите. Много коммун распалось за последние годы, много деревень превратились в развалины. Мы пока еще, слава Богу, держимся. Но выбирать – вам.
Пахарь замолчал, обводя пристальным взглядом толпу. «Вот и все, – горько подумал он. – Русские смогли перемочь и осилить все: войну, голод, фашизм, сталинские лагеря, ельцинские реформы… Но водка на этой части суши сильнее всего, она сильнее даже этого великого народа!»
На площади стало очень шумно. Казалось, разом заговорили все. Некоторые женщины как водится ударились в крик, некоторые мужики заспорили до рукопашной. Но общий тон спора не оставлял сомнений – сторонников Федора было явное меньшинство.
Внезапно над площадью раздался тонкий, бабий визг. Все замолчали, и тогда послышался плачущий, почти неузнаваемый голос Федора:
– Братцы, неужто вы меня погубите? А-а-а… Братцы, отпустите меня на все четыре стороны! Богом прошу, пожалейте старого бобыля! Ведь один я как перст после смерти Марфы остался. Ни детей, ни внуков… А пить больше не буду. Богом клянусь!
Пахарь горько усмехнулся.
«А ведь пожалеют, – подумал он. – У нас всегда жалели душегубов».
Федор со слезами на глазах смотрел на своих притихших и призадумавшихся односельчан. Поняв, что шансы на спасение еще есть, он умоляюще протянул руки и зарыдал.
Но внезапно отец Серафим оттолкнул его. В глазах молодого священника светилась презрение.
– Как
