погружался в темноту, опускаясь в нее плавно и медленно, точно осенний листок, слетающий с ветки. Ему было так тепло и покойно. Слегка мешала лишь серебристая нить – ниточка боли, еще привязывавшая его к телу… и к жизни. По мере погружения нить все истончалась. Скоро она совсем сойдет на нет, и это будет означать полное освобождение от плоти. Это была малость, не стоившая его внимания. Собственно, ничто и не стоило внимания. Он уходил от себя, чувствуя, как расширяется сознание. Никогда прежде он не понимал, до чего скованы и стиснуты мысли человека, заключенного в темницу бренного тела. Всякие мелкие глупости, грошовые треволнения и мечты… ни дать ни взять – моряцкое барахло, беспорядочно впихнутое в брезентовую кису![18] То ли дело теперь, когда его помыслы могут обособиться и каждая мысль обретет свое собственное величие…
Совершенно неожиданно его потянуло в сторону. Его властно затягивала чья-то настойчивость, и воспротивиться ей он не мог. Очень неохотно Кеннит поддался… И почувствовал, что им полностью завладели, но вроде как не знают, что же делать с ним дальше! Он растерянно погрузился в это чужое присутствие… Ощущение было такое, точно он нырнул в кипящий котелок с рыбной похлебкой. То одно всплывет на поверхность, то другое, то третье, но лишь для того, чтобы сразу исчезнуть. Кеннит увидел себя женщиной, что чесала длинные волосы, задумчиво глядя в морскую даль… Потом он стал Ефроном Вестритом, и во имя Са он собирался довезти этот груз в целости и сохранности, как бы ни бушевал шторм!.. А потом он ощутил себя кораблем, и холодная морская вода ласково мурлыкала, убегая под киль, а внизу сверкали серебром рыбы, и звезды смотрели на него с ночных небес… А за ними всеми, глубже и некоторым образом выше, чувствовалась еще одна индивидуальность. Она расправляла крылья и парила в солнечном воздухе летнего дня… И она-то притягивала его сильнее всех остальных, и, когда токи воздуха понесли ее прочь от него, Кеннит попытался за нею последовать.
Нет! – ощутил он чей-то ласковый, но твердый запрет. – Нет. Я не устремляюсь туда, и тебе там тоже не место.
Нечто удерживало его от полета… удерживало его в целостности. Он чувствовал себя как дитя в объятиях матери. Он был защищен, он был любим. Она души в нем не чаяла. Он удобнее устроился у нее на руках… Она была кораблем – дивным разумным кораблем, который он завоевал. Пробуждение этого воспоминания было точно свежее дуновение на еле тлевшие угли его бытия. Он разгорелся ярче… и почти сразу вспомнил, кем был он сам. Но этого ему не хотелось, совсем не хотелось. Он неосязаемо повернулся и теснее прижался к ней, вливаясь в нее, становясь ею. Дивным, дивным кораблем, лежащим на ласковой ладони моря, бегущим вослед беззаботному ветру… Я – это ты, а ты – это я. Когда я – это ты, я – чудо, и я – сама мудрость… Он ощутил, как позабавила ее его лесть, но только это была совсем не лесть. Пребывая в тебе, я мог бы стать совершенным, – сказал он ей. Он так хотел раствориться в ее существе. Но не получалось – она ограждала его, удерживала его целостность.
Потом она снова заговорила, но ее слова были предназначены не ему, а кому-то другому. Я держу его, – сказала
