в руке и с совершенно безумными глазами.
– Утащил… – бормотал он срывающимся голосом. – Утащил, прямо в лес… Черный, с зубами…
– Это еще не все, – проговорил дедок, сворачивая корявыми пальцами очередную самокрутку. – Теперь его товарищ сюда пожалует, за ним. Давайте решать, кто его на постой-то примет?
– Я приму, – медленно произнесла баба неопределенного возраста, закутанная в старый пуховой платок. – Мне терять уже нечего.
Люди начали расходиться по домам, причем шли осторожно, держа наготове средства самообороны. Последними из клуба вышли три человека: совершенно отрешенный от всего Лукьянов, продолжавший сжимать в руке револьвер, принявшая его на ночлег женщина, и Емельян Егорович.
Савелий Иванович ясно понял: его жизнь разделилась на «до» и «после». Потом были грязные сени с какой-то бочкой, кучкой дров и истошно мяукающей кошкой.
Как в каком-то полусне, его заставили раздеться, но ощущение тревожности, захлестнувшее душу, заставляло сжимать наган и готовиться к неизбежному.
Савелий Иванович лежал на пахнущей затхлостью простыне, и лунный свет, проникавший в маленькое оконце, бередил душу и не давал уснуть. Нахлынул запах женского пота, молока и сена, и Лукьянов полностью отдался во власть происходящему.
Окровавленное лицо Блюхера, прижавшееся к тусклому стеклу, не смогло выдернуть Савелия Ивановича из сладостной истомы.
Женщина среагировала первой и метнулась в чулан за ружьем. Звук упавшей кастрюли стряхнул с Лукьянова сказочную эйфорию и заставил вернуться на грешную землю.
Кожа с лица оперуполномоченного была содрана, на разорванных губах играла мертвая ухмылка. Неестественно выпуклые глаза горели сумасшествием. В горле у Савелия Ивановича застыл нечеловеческий вопль, и в этот момент начало плеваться огнем ружье. Потом звякнул крючок на входной двери.
– Савелий, Савелий! – кричал пронзительный женский голос. – Не выходи!
Растрепанная баба, одетая, несмотря на мороз, в ночную рубашку и валенки, трясущимися руками пыталась перезарядить двустволку. Заряд картечи угодил Блюхеру в голову, но он, упав, поднялся и, пошатываясь, медленно стал подниматься на крыльцо. Лукьянов выстрелил пару раз из нагана, потом метнулся к дровнику и выдернул из толстого пенька топор-колун.
Оперуполномоченный с неожиданной прытью бросился к сараю и схватил прислоненные к нему вилы. Пригнувшись, он и Лукьянов стали кружить друг напротив друга, как бойцовые петухи. Захлебывались лаем собаки, женщина, плача и путаясь в давно упавшем на землю пуховом платке, ползла на четвереньках к дерущимся. Мелькнул топор, раздался чавкающий треск, и череп одного из мужчин раскололся надвое. Ночную деревню всколыхнул истошный женский крик. Лукьянов, судорожно сжимая двумя руками топор, застыл на месте и, словно загипнотизированный, смотрел, как его жертва, вопреки законам природы, не падает, а медленно приближается к нему. В отчаянии
