style="font-size:15px;"> Людям нашего поколения не надо объяснять значение словосочетаний «самиздат», «антисоветчина», или, например, что такое издательство «Посев». За ними брезжило, если и не препровождение за колючую проволоку, то, вполне возможно, переселение из Москвы за 101-й км.
Конечно, Александр Георгиевич перепугался за свою дочь, за свою семью. И, наверняка знаю, что больше всего его возмутила тогда «идеологическая» сторона обнаруженного. Будь это Евангелие издано в Московской патриархии, разговоров бы никаких не было.
Александр Георгиевич взволнованно говорил о том, что они не только боролись за освобождение от нечисти своей Родины, но и за ограждение нас, своих детей, последующих поколений от «тлетворного» воздействия. И еще, конечно, серьезным ударом было открытие, что его дочь с мужем, несмотря на всю мощь коммунистической пропаганды, подались в, казалось бы, находящуюся в такой немощи и дремучести, почти забытую, церковь.
Александр Георгиевич видел в нашем доме потом и иконы, и церковно-славянские книги, поощрял нашу тягу к изучению русской истории. Как-то перед 500-летним юбилеем Куликовской битвы мы с ним, с помощью карты, разрабатывали маршрут, по которому я с нашим другом Дмитрием Константиновым хотел отправиться на Куликово поле, почти на родину генерала.
Жена передавала мне рассказ отца, как тот, будучи красноармейцем, плакал, когда увидел, как другой красноармеец выстрелил в икону.
Незадолго до кончины в госпитале, в Сокольниках, куда мы с женой ходили к нему от своего дома на Рижской, он, в присутствии Надежды Петровны, говорил, что мы в своих убеждениях и устремлениях, скорее всего, правы, и он очень хотел бы жить с нами нашими интересами. Особенно Александр Георгиевич взволнованно стал говорить об этом, когда узнал, что мы хотим купить дом в деревне и уже присмотрели его.
Сначала крестились мы с женой, потом крестили дочку Сашу, затем мою маму, но уже после его кончины. Дом в Загайнове, под Угличем, оформили тоже позже, в 1991 году. Господь призвал нас на постоянное Ему служение в храме Архангела Михаила, недалеко от которого промыслительно нам было даровано сельское жилище.
Сейчас, когда я пишу эти строки, когда нет уже со мною ни коменданта Берлина, ни его жены, ни его дочерей, мне кажется таким значимым давнишний разговор с Александром Георгиевичем в квартире на Соколе, когда я увидел его в дверном проеме, на фоне огромного арочного окна, половину которого занимала плывущая в сумерках Всехсвятская церковь, – увидел поникшего, как-то сжавшегося, большого красивого человека, растерянно держащего в протянутых ко мне руках Евангелие.
Александр Георгиевич говорил, что быть военным – вовсе не профессия, – такой профессии, такого дела у человека, в сущности, быть не должно. Он сам мечтал быть, кажется, кем угодно, только не военным, только бы была мирная профессия. Но жизнь прожил солдатом.
Так что пришлось ему свое умение все делать
