ваше мнимое республиканское могущество… Прощайте!
– Suum cuique… прощайте, – ответил Моро.
Он приехал в Париж – тихо и незаметно. Все внимание парижан было приковано к Италии, о войне на Рейне и Дунае не поминали. С конвенцией Парсдорфского перемирия генерал навестил Талейрана, который даже не глянул на подписи.
– Место для нее подле Алессандрийской, – сказал он, захлопывая бювар. – Пусть вас не смущает отсутствие оваций. Тут столь много кричали во славу Маренго, что вконец охрипли, и для генерала Моро осталось одно шипение. Хочу преподать дружеский совет. Ваши бюллетени чрезмерно скромны. Изучите технику их составления по отчетам Бонапарта, который не стыдится признать свой гений. В наше время скромность – удел посредственных дарований. Я не желал обидеть вас, но, извините, так уж складывается жизнь: успеха в ней достигает только тот, кто показывает пальцем на себя.
Моро спросил, виден ли конец войне?
– Венский кабинет связан союзом с Лондоном, и Францу не выбраться из войны, не получив прежде на это согласия кабинета сент-джемсского. Чтобы в венском Шенбрунне образумились, вашей армии предстоит нанести Австрии очень сильное поражение. – На прощание Талейран произнес очень странные слова: – Хотя первый консул из шестидесяти трех газет Парижа оставил лишь тринадцать, вы все-таки поройтесь в этом навозе, в котором иногда попадаются жемчужные зерна…
«К чему это предупреждение?» Моро отправился к себе на улицу Анжу, где его навестил тихий, бледный Фуше.
– Если у тебя есть матримониальные планы, – намекнул он, – ускорь события. Это говорит тебе друг, который знает больше того, нежели смеет сказать…
Фуше не был другом Моро, но Моро не возражал, когда Фуше называл себя его другом. Их «дружба» началась в Италии, куда Фуше поставлял для армии шинели, служившие солдатам одну неделю, и башмаки, служившие с утра до вечера.
– Что еще ты можешь сказать? – спросил Моро.
– Бонапарт вызывает из Милана певицу Грассини.
– Думаю, Жозефина не взовьется под облака от восторга. Говорят, она стала очень ревнива.
– Ревность не мешает ей желать наследника – от любой женщины, пусть даже от собственной дочери, Гортензии Богарне, лишь бы утешить отцовские чувства Бонапарта… Кстати, Моро, – вдруг спросил Фуше, – эти подлые роялисты не пытались связываться с тобою… из Лондона?
Более того, что ответит Моро, говорить нельзя, ибо Фуше обладал особой разновидностью эгоизма – политического: для него хороша любая политика, которая хороша для него. Сейчас, очевидно, Фуше было бы выгодно признание Моро.
– Нет, – сказал Моро, – такого не припомню.
– Я так и думал, – просиял Фуше, – ни граф Артуа, ни принц Конде из Лондона тебя еще не тревожили.
Упомянув только Лондон, он оставил Митаву (а значит, и мадам Блондель!) в глубокой тени, но Моро все равно испытал чувство неосознанной тревоги. Он поспешил переменить тему разговора.
– Меня тревожат слухи об отставк�
