сформулировать, какая тут связь. А теперь могу. Это заняло у меня одиннадцать с половиной лет и четырнадцать вордовских страниц…
Я не знаю, представляешь ли ты, Рахель, как непросто было выполнить обещание. В письме-отчете я только написала тебе, что Молочко долетело до Питера, – без подробностей. Я опустила то, что Молочко, стоявшее на одной из папиных книжных полок (я не захотела поставить его в холодильник, опасаясь, что папа – по рассеянности – просто выпьет его с кофе), скисло и запахло намного раньше, чем я предполагала, и то, что опрыскивание Молочка духами «Hugo Boss» не улучшило ситуацию, а наоборот, и что все девять дней до отлета папа шутливо, но ежедневно грозился выбросить Молочко на помойку в мое отсутствие, а я огрызалась: «Только попробуй!» – и даже пару раз перепрятывала его в менее доступные места, но беднягу выдавал запах, и в последние дни перед отъездом, когда положение было уже катастрофическим, я не отлучалась из дома, не рискуя испытывать папино терпение, и что я повезла открытое, вонючее молоко с собой в ручной клади – в своей изящной небесно-голубой сумочке, которую потом пришлось выбросить, потому что ее было не отмыть от этого запаха, молоко выпирало из нее своим сине-белым картонным выменем – оно не влезало в сумочку полностью, поэтому молния была не до конца застегнута, и я все время волновалась, что выпадет паспорт, но послать Молочко багажом было исключено – во-первых, зловонная полужидкость могла пролиться, во-вторых, часть уговора-обещания состояла именно в игре до конца – в полной провокационной бредовости этой затеи. Я опустила и то, что в день полета запах Молочка достиг своего апогея и люди в аэропорту шарахались от меня, как от бомжа, что чудом меня пропустили с жидкостью на борт самолета (хотя, наверное, к этому времени Молочко уже створожилось и жидкостью больше не являлось), что встречающая меня бедная мама, которую всегда пугали проявления моей «ненормальности», сначала отказывалась посадить меня с Молочком в машину (я настояла), а потом всю дорогу спрашивала: «Ну зачем ты это сделала, скажи: зачем ты это сделала?» – и мои ответы («он заслуживал другой жизни», «ему было одиноко в холодильнике», «я обещала Рахель») ее явно не удовлетворяли. Но, сказать тебе честно, мне все это было до лампочки, в тот вечер мне все было до лампочки, я въезжала в бледно-сумеречный Питер победителем (хоть и на заднем сиденье), улыбаясь, и улыбаясь стояла потом перед подъездом дома – одна, у большого мусорного бака, прощаясь навсегда с Молочком: мама сказала, что «домой – это не войдет», и я не возражала. Молочко пролетело со мной тысячи километров, оно въехало в августовский Питер и увидело из машины Спаса-на-Крови – у него была исключительная, выдающаяся жизнь, и теперь ее было не жалко прервать (ведь не собиралась же я объединиться с Молочком навеки!), а главное – цель была достигнута, очень простая, очень внятная цель: теперь я могла написать тебе, Рахель, написать без лжи и без преувеличения, что наш Халав долетел до Питера, что он повидал мир и умер смертью храбрых на чужбине,
