Африке, если белый скомпрометирует себя и бросит тень на свой народ, власти отсылают его обратно на родину. Мы здесь, к сожалению, не обладаем такими правами. Беда наша в том, что за безрассудство одного из нас страдать приходится всем. Неужели вы думаете, что при других обстоятельствах «Мегало» стала бы увольнять беднягу Фрэнка? Когда же они увидели, что он живет под одним кровом с типом, который работает на собачьем кладбище… Ну подумайте сами! Вы ведь не хуже моего знаете здешние нравы. Ни в чем не могу упрекнуть наших американских коллег. Люди здесь великолепные, они создали самую великолепную кинопромышленность в мире. У них здесь свои мерки – это есть. Но кто станет их в этом упрекать? В мире конкуренции твой лицевой счет зависит от того, не ударишь ли ты в грязь лицом. А это, в свою очередь, зависит от репутации – от твоего лица, как выражаются на Востоке. Потеряй лицо – и ты все потеряешь. Фрэнк потерял лицо. Этим все сказано.
Что до меня, то мне жаль молодого Барлоу. Не хотел бы я сегодня оказаться на его месте. Я только что его навестил. Считал, что этого требуют правила. Надеюсь, что всякий из вас, кому доведется с ним встретиться, будет помнить при этом, что главным его грехом была неопытность. Он не хотел послушать совета. И вот…
Я поручил ему все приготовления к похоронам. Как только полиция передаст ему останки, он отправится в «Шелестящий дол». Я подумал, что надо занять его каким-нибудь делом, отвлечь от тяжелых мыслей.
Мы в такую минуту должны не уронить марку. Может, нам даже придется раскошелиться – не думаю, чтобы у старины Фрэнка осталось много, но деньги наши не будут потрачены зря, если нам удастся при этом поддержать престиж английской колонии в глазах кинопромышленников. Я уже связался с Вашингтоном и просил прислать на похороны нашего посла, но похоже, что они не смогут. Я сделаю еще одну попытку. Это очень важно. Думаю, что студии тоже не останутся в стороне, если только увидят, что мы держимся твердо…
Солнце опустилось за поросший кустарником западный склон холма. Небо еще было ясным, но тени уже стлались по жесткой неровной траве крикетного поля, неся с собой пронзительный холод.
Глава 3
Деннис относился к числу скорее чувствительных, чем глубоко чувствующих молодых людей. Он прожил свои двадцать восемь лет, так и не соприкоснувшись непосредственно с жестокостью и насилием, но принадлежал к поколению, которое смакует чужую близость со смертью. До того самого утра, когда, вернувшись усталым с ночной смены, он обнаружил хозяина дома в петле под потолком, ему ни разу не приходилось видеть человеческий труп. Зрелище было грубое и ошеломляющее; однако рассудком он принял это событие как часть установленного порядка вещей. Человеку, жившему в менее жестокие времена, подобное откровение могло поломать всю жизнь; Деннис воспринял происшедшее как нечто такое, чего всегда можно ожидать в том мире, который он знал, и потому, направляясь сейчас в «Шелестящий дол», испытывал только любопытство и приятное возбуждение.
С самого приезда
