загудел Серебряков. – Отправились мы, не хуже, втроём на Днестр за кладом, да товарищи мои больно робки оказались. Вишь ты, рак не рыба, нетопырь не птица, а пёс не скот. Как стретились нам войски турецкого фронта, так господин Максимов в труску ударился: искать-де больно опасно, повернём назад. Вот мы с Максимовым и вернулись ко своим дворам в Малыковку. Он, чать, податься в Москву убоялся…
– А Черняй? – привстал Державин.
– Эх, барин! Да что с ним делать, с Черняем-то? Разбойник, не хуже, живой покойник! Отпустили Черняя, – блеснув недобрым взором, неохотно пробурчал Серебряков.
«Как же! Жди! – подумалось офицеру. – Ты-то отпустишь. Скорее всего пырь ножом, да и концы в воду. Только кто же тогда Пугач, если не Черняй?»
Словно отгадав его мысли, Серебряков придвинулся к прапорщику и загудел тише:
– Я к тебе, барин, по самому секретному делу… Насчёт его глупского величества – господина Пугачёва!
Скрывая волнение, Державин поднялся с лавки.
– Давай-ка прикажу самоварец подать. А ты пока понаковыряй себе мёду, да и обсудим за чаем всё…
Фёкла Андреевна не раз порывалась войти в горницу. Тишина. Уж не пристукнул ли её Гаврюшу рябой разбойник? Но, заглянув в скважинку, успокаивалась: сын мирно беседовал со страшным мужиком, правда вовсе позабыв про чай. Наконец она притомилась и ушла спать.
Серебряков меж тем поведал:
– Ты ведь знаешь, барин, что подрядился я беглых раскольников переселять из Польши… На пустующие земли левого берега Волги…
– Ещё бы! – не удержался Державин. – И на плутовстве своём окаянном попался! Пришлось твоему земляку Максимову тебя выручать…
– Рыба рыбою сыта, а человек – человеком, – заиграл словами Серебряков. – Или ещё говорят: рука руку моет, а обе белы быть хотят. Так вот, среди переселенцев было много дезертиров и прочих подозрительных смутителей. Споминаю, в декабре 1772-го года рассказал мне вот о чём экономический крестьянин Иван Фадеев. Бывши на Иргизе, в раскольничьей Мечетной слободе для покупки рыбы, слышал он в доме жителя той слободы Степана Косого от какого-то приезжего человека такие речи: «Яицкие-де казаки согласились идти с ним в турецкие земли, только-де, не побив в Яике всех военных людей, не выйдут». Ин ладно! Будучи сам болен, призвал я надёжного себе приятеля дворцового крестьянина Трофима Герасимова и просил съездить в Мечетную слободу и у друзей разведать, от кого произносилися такие речи? Потому Герасимов ездил и о том проезжем человеке расспрашивал. А по приязни ему той же слободы житель Семён Филиппов сказал, что тот приезжий чело век – вышедший из Польши раскольник Емельян Иванов сын Пугачёв.
Державин прикрыл глаза. Пугачёв! Схватить самого Пугачёва! Переворот в жизни, ордена, деревни, чины… Слава! Он, прапорщик Державин, спаситель дворянства, он приближен ко двору и трону. Но нет! Слишком смело, слишком несбыточно…
– Прибыл он на Иргиз, – гудел Серебряков, – из белорусского местечка Ветки и по позволению дворцового малыковского управителя глядел
