волосы ее мелькали в высокой траве, словно желтые лилии, и смех ее звенел, как веселый ручеек, что сбегал с холмов и струился за домом ее отца. Ручеек тот звался Нен-Лалайт, и девочке тоже дали прозвище Лалайт, и все домашние были счастливы, пока она жила среди них.
Турина же любили меньше. Черноволосый, как его мать, он и нравом обещал выйти в нее: он редко смеялся и мало говорил, хотя говорить научился рано и вообще выглядел старше своих лет. Турин не забывал обид и насмешек. Горячностью он вышел в отца, и мог быть несдержан и даже неистов в гневе. Но умел он и сострадать, и не раз плакал, видя боль или горе живого существа, – в этом он тоже походил на отца: Морвен была сурова и к себе, и к другим. Мать Турин любил – она говорила с ним коротко и ясно. Отца он видел мало – Хурин редко бывал дома, он охранял восточные рубежи Хитлума вместе с воинством Фингона. Когда Хурин приезжал домой, его быстрая речь, пересыпанная непонятными словами, намеками и шуточками, смущала Турина, и потому он побаивался отца. В ту пору больше всего Турин любил свою сестренку Лалайт. Он редко играл с ней – чаще прятался где-нибудь и незримо охранял ее, любуясь, как она бегает по лугу или по лесу, напевая песенки, что слагали дети эдайн в те дни, когда язык эльфов был еще нов их устам.
– Лалайт прекрасна, как эльфийское дитя, – говаривал Хурин жене, – только, увы, кратковечнее! Но оттого она, быть может, еще прекраснее – и еще дороже…
Турин слышал слова отца, и долго думал, что это значит, но так и не понял. Он никогда не видел детей эльфов – в те времена в землях Хурина не было эльфийских поселений, и Турину лишь однажды удалось повидать эльфов: как-то раз король Фингон со своей свитой проезжал через Дорломин, и Турин видел их на мосту через Нен-Лалайт, – белые с серебром одеяния эльдар сверкали на солнце.
Но слова Хурина сбылись еще до исхода той зимы. Злое Поветрие нагрянуло на Дор-ломин, и Турин заболел. Он долго метался в горячке и темном бреду, а когда очнулся – ибо он был силен и крепок, и судьба повелела ему жить, – спросил, где Лалайт. Но нянька ответила:
– Забудь имя Лалайт, сын Хурина, а о сестре твоей Урвен спроси у матери.
Когда пришла Морвен, Турин сказал:
– Я здоров, и хочу видеть Урвен. А почему нельзя говорить «Лалайт»?
– Потому что Урвен умерла, и нет больше места смеху в этом доме, – ответила Морвен. – А ты жив, сын Морвен. Жив и Враг, что причинил нам это зло.
Она не старалась утешить сына, ибо сама не искала утешения: она сносила горе молча и холодно. Хурин же не скрывал своей скорби. Он взял арфу и хотел сложить жалобную песнь, но у него ничего не вышло. И Хурин разбил арфу и, выбежав из дома, погрозил кулаком Северу и крикнул:
– Ты, что увечишь Средиземье, – хотел бы я встретиться с тобой лицом к лицу и изувечить тебя, как мой владыка Финголфин!
Турин горько плакал по ночам, но никогда больше не упоминал имени сестренки при Морвен. В это время он нашел себе друга, и лишь ему поверял свои печали и тоску, что томила его в
