Сулх! Мир!
Вазиронцы смотрели на меня с ненавистью. Ёр сидел на земле, держась за укушенную руку.
– Куда идёшь? – сказал он. – Тебе в другую сторону надо, с пастбища долой.
– Там Ибод, мой племянник, лежит.
– Поднимется.
Но пропустил. Я подошёл к Ибоду. Бедный юноша лежал ничком, уткнувшись лицом в куст жгучего югана. Я перевернул племянника на спину и увидел, что он мёртв. Меня охватил гнев, я сел, сжал голову руками. И только когда почувствовал, что могу владеть собой, встал и пошёл к вазиронцам. Ёр по-прежнему сидел, завернув до плеча рукав чапана. Один из пастухов, присев на корточки, накладывал на рану размятые листья подорожника. Немой Малах держал наготове полосу ткани, оторванную от подола рубахи.
Я сказал:
– Ёр, вы человека убили. Сына моей сестры.
– Он первым ударил, – ответил Ёр.
На меня он не смотрел – опустив глаза, следил, как немой неловко накладывает повязку. Я был не в силах тут же отомстить вазиронцам за смерть Ибода, но был обязан позаботиться об отаре.
– Дай-ка мне, – я присел, размотал тряпку на руке Ёра и начал бинтовать заново. Справедливости нет в этом мире. Приходится лечить врага, чтобы его задобрить. Говорят: врага убивай сахаром. – Ёр, разреши оставить овец, отвезти покойного домой. Ты мусульманин, позволь достойно похоронить человека…
Ёр опустил рукав на повязку.
– Заприте отару в загоне. А после похорон – долой с нашего пастбища.
Мы отнесли тело Ибода к камню, завернули в кошму, перекинули через седло и повезли в Талхак.
К полуночи мы с Джавом, который вёл лошадь под уздцы, вышли на крутой спуск, ведущий к кишлаку. Сердце всегда радуется, когда ночью спускаешься с гор и видишь: внизу, в тёплой домашней темноте рассыпались огоньки. Оттуда поднимаются сладкие запахи дыма, коровьего кизяка, соломы. Кишлак дремлет в ущелье, как дитя в утробе. Но сейчас меня не утешал даже вид родного селения. Как сказал наш великий поэт Валиддин Хирс-зод:
Отраднее влачить сундук с песком в пустыне,
Чем матери нести весть скорбную о сыне.
По тёмным улицам мы добрались до дома, где живёт моя сестра Бозигуль, и остановились у калитки в заборе.
– Дядя Сангин! Эй, дядя Сангин! – закричал Джав.
Мой зять Сангин вышел в портках и длинной рубахе, неподпоясанный, с керосиновой лампой в руке. Увидел меня, хитро ухмыльнулся:
– Эх! Я думал, бык забрёл, мычит… Оказалось – шурин. Наверное, по той русской белой женщине соскучился? Ночью, чтоб никто не видел, пришёл.
Я молчал.
– Не угадал? – продолжал Сангин. – Может, пару совхозных баранов тайком зарезал? Одного мне привёз.
Он шагнул к лошади и протянул лампу, чтобы разглядеть свёрток, перекинутый через седло. Я крепко обнял его и сказал:
– Сангин, брат… это Ибод.
Он окаменел под моими руками. Слабо прошептал:
– Плохая
