плохая, плохая… Боюсь… Как страшно…
Теперь она лежала на полу и дрожала. Корчилась на нем, каталась, дергалась в судорогах, страдала от наличия в себе негативной энергии, а я сидела рядом, гладила ее по спине и как заведенная шептала: «Я прощаю себя. Прощаю себе это огромное чувство вины, которое впитала за годы, которое взрастила до состояния паники, но все это время давила в себе… Я прощаю…»
Я просила прощения у чувства вины за то, что долго не отпускала его на свободу, когда оно на деле не желало мне зла и явилось лишь для того, чтобы научить меня не быть виноватой. И оно – это чувство вины – хотело домой, хотело уйти на свободу, – я отпускала. Я прощала саму себя, хоть это и было тяжело, за извечное принуждение – за то, что все мое хорошее вдруг обернулось плохим, ибо я давным-давно перестала совершать это из радости и превратила все в чувство долга.
Господи прости, я была дурой…
А еще я просила прощения у тела. За то, что оно все это время, не имея возможности сказать ни слова, страдало, болело и пыталось вывести эту боль через спину. Сигнализировало мне, ждало, чтобы его услышали, терпело молча.
– Прости меня, тело. Нет еще во мне той рассудительности, которая, возможно, когда-нибудь придет. Я очень часто бываю глупой, ты прости, если можешь, ладно?
Не знаю, сколько прошло времени и излечилась ли моя спина, – в этот раз я действительно работала не ради верхушки айсберга (да и не помогло бы – о, великая Формула!), а ради его основания, – но когда я открыла глаза, мой чай окончательно остыл, официантка поглядывала на меня встревоженно, а парочка у окна исчезла.
Ощущая себя странно – отвалившейся от времени и пространства и будто бы прошедшей через пару кругов очистительного огня, – я потянулась к сумочке и достала кошелек – пора расплатиться и пойти подышать.
Я это сделала.
Умело или нет, но я себя простила. И теперь чувствовала себя намного лучше, потому что Динка-двойник, до того бившаяся в судорогах на полу, в какой-то момент затихла, выпихнула из себя, наконец, черное облако, превратилась в чистый сияющий силуэт, а после обняла меня и полностью растворилась.
У меня вышло.
Если не все, то хотя бы что-то.
Следующие полчаса я бесцельно бродила по улицам: парки, скверы, кованые заборы, фонтаны, бордюры, редкие на тротуарах опавшие листья – скоро их станет много. Небо еще звенит от синевы, но вскоре побледнеет, выцветет, станет не лазурным, но похожим на блеклый старушечий глаз; отцветут и превратятся в нечесаное сено густые волосы цветов на клумбах – пропадут яркие шапочки, закачаются на ветру голые бурые стебельки. Но еще не сейчас.
Первое сентября.
Смена сезонов.
Нет, в этот день на улицах Нордейла не галдели толпы школьников – не мелькали белые фартуки, не покачивались, завернутые в целлофан, острые пики гладиолусов, не звенели отовсюду протяжные трели первых звонков, не улыбались, предвкушая долгий и, вероятно, сложный год учителя. Учителя были – не было из-за отсутствия рождаемости детей.
