он назвал меня Павлушей.
– Я тогда тебе напишу, какие лампы мне нужны и что еще. А то ведь все в обломках приходилось ковыряться.
– Скажи, Адриян, – спросил я его, – а тебе не страшно тут одному спать в этой избе?
Какая-то удивительная печаль охватила меня и жалость к этому человеку, боль за него. Вот он лежит один в темноте долгие ночи, и даже вспоминать ему нечего.
– Бывает страшно иногда, когда о кончине думаю, – легко сказал он, все еще, видимо, радуясь моему обещанию, – но это редко, Павлуша.
– В бога веруешь? – спросил я.
– В бога не в бога, а в высший дух верую. В тонкое вещество.
– Как же это так получается, Адрияша? Собираешь ты такие сложные аппараты, а веришь в разную чепуху.
– Так уж, верую, – уклончиво произнес он, встал и зажег свою маленькую, тусклую, засиженную мухами лампочку.
– Скажи, Адриян, вот жизнь наша уже на закате, доволен ты своей жизнью?
Он походил, потоптался, вздохнул. Я наблюдал за ним.
– У меня жизнь с интересом, Пал Петров, – сказал он вдруг дрожащим от волнения голосом.
– Радио, что ли? – спросил я.
– Да, радио и еще одна штука. – Руки даже у него тряслись, так он волновался.
– Пойдем, – сказал он решительно, – покажу. Тебе первому покажу.
Мы вышли из горницы, прошли через хлев, где стояла одинокая его скотина, старая дебелая коза, вышли во внутренний дворик, когда-то, должно быть, кишевший гусями и утками, а сейчас пустой, и остановились перед дверью сарая.
Дикой долго возился с ключами, снимая замки. Наконец он открыл двери. За ними было темно и только слышалось какое-то слабое ритмичное щелканье. Дикой пошарил рукой, включил электричество, оно сперва ослепило меня, а потом я увидел…
Я увидел ту хитрую машину, которую когда-то мы разломали в баньке. Конструкция была все та же в принципе, но только более сложная, более величественная. Машина была в движении, вращались колеса, большие и малые, бесшумно двигались спицы-рычаги, тихо скользили по блокам ременные передачи, и только слабо пощелкивала маленькая дощечка.
– Помнишь? – шепотом спросил Дикой.
– Помню, – тоже шепотом ответил я.
Дощечка щелкала, словно отстукивая годы нашей жизни во все ее пределы, а также за пределами, вперед и назад, и неизвестно уже куда катили эти бесшумные колеса…
Мне стало не по себе.
– Забавная штука, – сказал я насмешливым голосом, чтобы взбодриться. – Для чего все-таки она? А, Дикой?
Я впервые назвал его Диким.
– Просто, Павлуша, для движения, – опять же шепотом ответил он, не отрывая взгляда от колес.
– Когда же ты ее пустил? – опять же насмешливо спросил я.
– Когда пустил? Давно, очень давно. Вот видишь, не останавливается.
– Что же это: вечный двигатель, что ли?
Он повернулся ко мне, и глаза его страшно сверкнули уже не под электричеством,
